(Мой дом – моё отражение)

Иногда, когда переставал радовать даже блюз, когда время, которое я проводил во сне или полудрёме, устремлялось к двадцати четырём часам в день, когда барный парень на костылях считался обыкновенным алкоголиком, когда лимб казался единственной и вечной реальностью, я хотел просто перестать существовать, рассыпаться в атомарную пыль, нет, даже обернуться энергией, из которой состояли элементарные частицы моего тела, чтобы развеяться в пространстве ветром и больше никогда не думать и не чувствовать. Но – в эти моменты надира, предельного уныния, когда меркла последняя мысленная звезда, когда вера становилась невесомой и лишалась меня, когда я Чувствовал Ничто, – возникал образ брата, который говорил что-нибудь вроде:

– Кто грустит – тот трансвестит.

,и Тень отступала. Вспоминались, как при платоновском узнавании, и Чоран, и Сенека, и Вейнингер, важность рутинных ритуалов вроде водных процедур, чувства и мысли, цели и навыки, родители и Она, музыка и море – механизмы организма стряхивали ржавчину и оцепенение и принимались за свою неведомую, параллельную моей, извечную работу, собственную борьбу.

Однако с приближением Рубикона экзаменов описанные внутренние баталии наращивали масштабы, как функция экспоненты, приобретая почти синусоидальный размах американских горок для эвтаназии, и лимб стал адом, и я стал совсем невыносим – настолько, что одним особенно макабрическим вечером, впервые позволив себе как-то буквально огрызнуться на Неё, прервав видеосвязь, я пришёл к родителям с повинной и попросил записать меня к психотерапевту.

II

«I spit my poison to the priest who thinks his words can calm my soul»

Hydra Mane

– Знаете, доктор, две недели назад у меня умер хомяк, и всё это время я думаю о том, чтобы наложить на себя руки… Нет-нет, погодите, не в этом дело. На самом деле, после того, как я расстался с девушкой, мою жизнь покинули все краски, и я не могу ничем заниматься – даже есть. Вот, похудел на шесть килограмм… Тоже нет. Настоящая причина моего визита в том, что, хоть с гибели всей семьи в авиакатастрофе прошло уже пять лет, я так и не нашёл своего места в жизни, моя личность до сих пор расколота на части – а также я постоянно борюсь с порочным желанием убивать… Ладно. Это тоже неправда.

– Тебе нравится лгать другим людям?

В этом уютном кабинете, полном разнообразных вещей – стеллажи с книжками и брошюрками, антистресс-игрушки, просто игрушки – машинки и куколки – которые должны были напоминать клиенту о детстве, отдалённом и забытом, размягчая и делая более податливым для анализа, – в этом, в общем, кабинете я чувствовал себя почти как на литературных собраниях. Мой первый психотерапевт – худой мужчина в лососевой рубашке и классических штанах в клеточку, очках тонкими прямоугольниками – испытующе, но так, чтобы это было малозаметно, рассматривал меня, как новый экспонат, – наверное, затем, чтобы позже спрессовать мой образ в новый предмет интерьера. Я сидел в широком и удобном кресле напротив него, на простом стуле.

– Мне в целом не нравится что-либо говорить людям.

– Почему?

(Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас)

– Потому что любые высказывания равнозначны симптомам.

Он чуть вскинул бровь и достал из кармана рубашки маленький блокнотик.

– Звучит… Внушительно.

– Это Чоран.

Из второго нагрудного кармана вытянул жёлтого цвета ручку.

– Давай поговорим о настоящих причинах твоего прихода. Твой отец говорил по телефону о смерти…

– Потере.

– Потере родственника, спасибо. Кем он был?

(Лучшим человеком из существующих и существовавших)