– Это не зелье. Это искусство, – возразил он, улыбаясь. Улыбка появилась сама собой, легко и естественно. Рядом с ней он всегда улыбался. – А то, что пьешь ты, – это суспензия класса «Б» с ароматизатором «кофе-ваниль-капучино-альфа» и стабилизатором Е-745. Я проверял состав. Там больше полимеров, чем в твоих кроссовках.

– Зато мой полимерный яд появляется за три секунды по голосовой команде, – она подошла, обняла его со спины и положила подбородок ему на плечо. Ее тело было теплым и мягким. От нее пахло сном, ее кожей и чем-то неуловимо цветочным – ароматом шампуня, который она тоже заказывала у подпольных «аналоговых» торговцев. – А твое искусство требует жертв в виде десяти минут драгоценного утреннего сна. Десять минут, Каэл. За это время можно проанализировать геном и вывести новый вид светящихся рыбок.

– Миру не нужны новые светящиеся рыбки, – пробормотал он, заканчивая пролив. – Миру нужен хороший кофе.

Он поставил чайник и накрыл кемекс крышкой, давая напитку «подышать». Он чувствовал ее ровное дыхание у себя на шее. Эти тихие утренние моменты были его якорем. Все остальное – работа, город, бесконечное море данных – было где-то там, за стенами их маленькой квартиры на семьдесят третьем этаже. А здесь был центр его вселенной.

– Что у тебя сегодня? – спросила она, не отпуская его.

– Склеп «Гелиоса». Логистический манифест столетней давности. Буду весь день перебирать ржавые цифровые накладные и списки запчастей для древних ионных двигателей. Скука смертная. Мечта любого дата-некроманта.

– Не говори так, – она легонько ущипнула его за бок. – Ты не перебираешь ржавые накладные. Ты спасаешь забвение от забвения. Ты слушаешь шепот мертвых. Возвращаешь им их истории.

Она всегда так говорила. Она видела во всем скрытую поэзию, метафизику. Для него это была просто работа. Сложная, требующая предельной концентрации, похожая на разминирование древнего информационного поля, но все же работа. Он видел нули и единицы, которые нужно было правильно сложить. Она видела в них судьбы.

Он разлил кофе по двум чашкам. Своей – черной, матовой, строгой формы. И ее – нелепой, пузатой, с дурацким рисунком кота в скафандре, который летел верхом на комете. Это была его первая покупка для их общей квартиры. Он нашел ее на блошином рынке в Старом городе, и она пищала от восторга, как ребенок.

– А ты? «Снова спасаешь мир в своей секретной лаборатории?» – спросил он, протягивая ей чашку.

Элара работала в R&D отделе корпорации «Нексус», в подразделении, которое занималось чем-то настолько сложным, что даже его названия звучали как заклинания: «Когнитивная архитектура», «интерфейсы нового поколения», «оптимизация коллективных баз данных». Он знал лишь в общих чертах, что ее команда пытается создать новый тип нейросети, основанный не на индивидуальном сознании, а на коллективном. Сеть, которая могла бы объединять мысли и опыт тысяч людей в единый, самообучающийся организм. Звучало внушительно, утопично и немного жутко.

Она редко говорила о работе, ссылаясь на подписку о неразглашении, от которой не спасла бы даже его любовь. Но иногда, поздно ночью, он просыпался и видел свет от ее терминала. Она сидела, сгорбившись, и рисовала в своем электронном блокноте сложные, похожие на фракталы диаграммы, и ее глаза горели тем огнем, который бывает только у гениев или у безумцев. Каэл так и не решил, к какой категории она относится.

– Что-то вроде того, – она взяла чашку и осторожно отпила его «ведьмино зелье». Сморщилась, но сделала еще глоток. Она всегда так делала, словно это было одолжение ему. – У нас сегодня большой прорыв. Или большой провал. Грань, как всегда, тонкая. Мы запускаем основной протокол. Первая симуляция «Анамнезиса».