Соберу свое тело и пойду в чужую квартиру, принадлежность которой так и останется неопределенной. Я перестану искать самого себя, вдруг осознав, что мои поиски ни к чему не приведут.

Так было в тот день, когда мне исполнилось пятнадцать. Ровно пять лет назад.

Настоящая детская травма – проснуться на школьном уроке и обнаружить всех вокруг мертвыми. Не так категорично, конечно.

Мертвые люди обладают следующими характеристиками:

Они боятся слова «судьба», хотя живут в предопределенности, думая при этом, что их слово имеет вес и именно они делают выбор;

Ходят куда-то не потому, что хотят, а потому что нужно;

Смотрят передачи, которые захламляют мозги;

Запоминают информацию от посторонних и без проверки выдают за свою;

Наконец, они выглядят, как одушевленные гробики с двумя ножками и ручками, в которых хранится всякая дичь.

Тогда я посмотрел на них и вдруг проснулся. Я начал слышать звуки, которые только теперь стали звуками, видеть предметы, которые только теперь стали предметами и ощущать эту комнату как одно целое. Но я просто видел их, совсем не осознавая, каким образом они относятся ко мне, к моему «я», которого, быть может, и не существует. Конечно, эйфория меня поглотила, но только поначалу. Я почувствовал себя живым человеком, который понимает, что он сидит именно здесь.

Я шел домой в полнейшем воодушевлении, что я не такой как все, что я другой. А уже дома уселся к батарее и уткнулся в колени. Ложь. Я такой же. Я просто понял, что мертвый, но живым от этого не стал.

Мне приходилось приводить кучу аргументов, конструировать цепочки невероятных объяснений своего ухудшающегося самочувствия, бегать по коридорам и разбивать тарелки на виду у всех. Все думали, что это издержки переходного возраста. Он просто очень часто плачет и каждую минуту хочет себя задушить. Ничего серьезного. Через несколько месяцев я нырнул в себя окончательно и до сих пор не всплыл.

По пути на вечеринку меня чуть не пришиб пылесос. Он разлетелся на куски в двух метрах от моей головы, а сверху послышался смех. Дело рук моего приятеля.

– Эй, ты видел? Классно?

– Классно. Чей он?

– Что?

– Чей он?

– Чувак, я не слышу тебя, поднимайся давай.

Раз ступенька, два ступенька, три ступенька. Замок щелкает, и я вижу своего друга, выходящего из комнаты с бутылкой пива.

– Ни слова.

– О чем?

Минута молчания, и…

– Кстати, на кухне сидит обалденная девушка… секси… я бы сам подошел, но с утра я хапнул кое-что, и у меня там все, понимаешь, приуныло.

– У меня нет настроения общаться с кем-то сегодня.

– Заткнись и поверь мне.

И я поверил ему, и подошел к столу, возле которого с кем-то из Тел сидела протеже приятеля. Потоки ее голоса достигали ослепшего от жизни парня, но отскакивая от его бездушной оболочки, возвращались обратно.

Тела, чьи мысли были не загрязнены стереотипами, страхами и переживаниями, тела, в которых присутствовала хоть капля самосознания, а не простого самоузнавания себя в зеркале, имели имена. Наверняка и у нее было имя и мне казалось, что ее обязательно зовут Ева.

Я стоял к ним спиной. На моей спине были глаза. Мне виделось и чувствовалось, что она расслаблена, а вот машина, сидящая напротив нее, наоборот напряжена, поскольку сомневается, что этой ночью ее самолюбие не будет удовлетворено. Все ближе и ближе Тело подсаживалось к ней, совершенно не слушая, о чем она говорила.

А говорила она и правда о чем-то странном:

– Понимаешь, органы внутри меня дерутся и плюются друг в друга. Ничего постоянного, никакой стабильности. Разрушение и созидание составляют единый цикл, выходят друг из друга и собираются в одно. Надо мной смеется безумие.