– Кефир внутривенно, пожалуйста. Или перорально.

– У тебя бред.

– Bread?

– Бред.

– Питт?

– Риверс рта, чувак.

В остальное время, когда ему не было больно, он бегал вокруг меня, как бешеный и кричал всякую дичь:

– Побегаешь со мной? Будешь сыр? Могу открыть его для тебя… Ты же угараешь с наркоты, а здесь казоморфин. Поэтому люди и сидят на сыре. Как бешеные… Бешеные…

– Я пробовал один раз.

– Святой…

– Для расширения сознания. Я – не эти дерьмовые автоматы, которые пробуют ради развлечения.

– А если серьезно, не хочешь рассказать об этом? Эксперименты, или как ты это называешь…

– Об этом неинтересно, интереснее – о другом…

Если бы не бежевые джинсы, которые сейчас летели в направлении помойки, я бы и не вспомнил об этих экспериментах.

Мое тело одержимо. Ужасной, допсихической одержимостью. Оно вдохновлено, проживает и участвует, оно – субъект и объект одновременно. Иногда я прыгаю от счастья, иногда рыдаю, иногда задаюсь вопросом: как же я не умер?

В детстве я читал кучу всякой дребедени, но иногда попадалась и русская классика. Меня забавляло то, что в каждой книге кто-нибудь обязательно умирал. Смерть в начале, смерть в середине, смерть в конце. Смерти были повсюду, а если их не было, обязательно умирал автор. Всегда кто-нибудь умирал, но смерть была скорее инструментом. С помощью нее можно было доставать самые невероятные идеи из своего сознания.

Поднявшаяся резко температура стала сигналом к тому, что эксперимент начался. Я встрепенулся, сразу же выкинул все жаропонижающие таблетки, закрыл двери на замок и стал ждать. Температура все поднималась, а я, умирающий, спускался ниже и ниже, к самым недрам моих необычных идей. Жалкие два часа и тридцать девять. Я радовался, но вместе с тем постоянно задавал себе один и тот же вопрос: я что, конченый? Страх усиливался в унисон с сердцебиением и мыслью: точно конченый, на всю голову. Должно быть, кровь уже начинала потихоньку сворачиваться. Когда я увидел отметку в сорок, я уже не двигался, мои кости переехала сотня громадных машин, голова болела, позывы к рвоте участились, но, черт возьми, ни одной идеи…

Идеи никак не приходили в голову, хоть прыгай голый в снег. Я стал расстраиваться, почти плакать, но плакать понарошку, потому что жидкости в организме не осталось. В конце концов я разозлился.

Неужели я позволю себе умереть такой глупой смертью? И позволю, черт возьми! Раз я не способен родить идею даже перед лицом смерти, я не способен вообще ни на что. Все бессмысленно, ведь жить стоит ради чего-то великого. «Ну и глупый, – подумал я, – глупый, глупый».

Небо было серым и грязным.

Если на небе не разойдутся тучи, то жить тебе не стоит!

Я переложил ответственность на вселенную. Все в ее руках. До моей кончины оставалась буквально пара минут, а небо по-прежнему было серым. Меня охватил какой-то невообразимый порыв, и я вскочил на кровати. Но тут же замер… Все это время я смотрел на небо под одним ракурсом, а когда внезапно вскочил, мне открылась иная картина. Где-то вдалеке начиналась тонкая полоска красного цвета, которая отделяла серую часть неба от другой, яркой и красивой.

В эту же минуту я побежал рыться в мусорке, искать таблетки.

– Ты точно поехавший, ты мог сдохнуть!

– Да, но это неважно, важнее то, что…

– То, что теперь тебя можно однозначно считать поехавшим.

По моей внешности такое, конечно, заключить невозможно. Я – идеал для девушек моего возраста: худощавый с кудрявыми черными волосами и аккуратными чертами лица (кто вообще это придумал – аккуратные черты лица, бе, банальность), в черных джинсах и вансах, давно вышедших из моды.