– Ты всегда поёшь, когда чинишь? – спросил он тихо.

– Иногда, – ответила она, не поднимая глаз. – А ты всегда такой любопытный?

– Только с тобой, – сказал он, и его голос стал мягче.

Эмма не ответила, но улыбнулась краешком губ. Марк был лёгким, как ветер, и ей нравилось, что он рядом – не больше, чем друг, не так, как в книжках, где всё горит. Она думала о нём, пока солнце садилось, заливая мастерскую оранжевым светом. Потом они вышли во двор – отец попросил разгрузить ещё один ящик с деталями с рынка. Марк таскал железки, шутил, а Эмма складывала их в углу, напевая. Её жизнь была такой – простой, но полной маленьких моментов, что грели её.

После того как Марк ушёл, хлопнув дверью, Эмма осталась в мастерской, но работа не шла. Она отложила отвёртку, вышла во двор и села на старую скамейку у дома. Вечер был тихим, только ветер шуршал в ветках тополя за забором. Она любила эти минуты – когда никто не зовёт, не болтает, и можно просто смотреть на небо, что темнело над городком. Её мысли кружились вокруг мелочей: надо купить новые ботинки, отец опять забудет про сахар в магазине, а Марк, наверное, завтра притащит ещё какой-нибудь хлам.

На следующий день она решила прогуляться до рынка – не того, где отец брал детали, а маленького, у реки, где старушки продавали овощи и самодельные пироги. Эмма надела старую куртку, сунула руки в карманы и пошла вдоль дороги, пиная камешки. Воздух пах сыростью, река шумела вдали, и ей вдруг захотелось сесть на берегу, как в детстве, когда она строила замки из грязи. На рынке она купила пирог с капустой, тёплый, прямо из корзинки, и съела его, сидя на траве. Старушка-продавщица, с морщинистым лицом и добрыми глазами, сказала:

– Ты похожа на мою внучку. Всё молчишь, а внутри думаешь.

Эмма улыбнулась:

– Может, и думаю. Только не знаю, о чём.

– Узнаешь, – ответила старушка и подсунула ей ещё кусок пирога.

Дома её ждала записка от отца: "Ушёл к соседу, вернусь поздно." Эмма пожала плечами, зашла в мастерскую и включила старое радио – оно шипело, но иногда ловило музыку. Она сидела, крутя в руках сломанные часы, и слушала обрывки песен – что-то про любовь, про дорогу, про ветер. Её пальцы двигались сами, разбирая механизм, а мысли ушли куда-то далеко. Ей вспомнилось, как в школе она рисовала на полях тетради – не цветы или сердца, а шестерёнки, стрелки, циферблаты. Учительница смеялась: "Эмма, ты будешь часовщиком, как твой отец!" Она тогда кивнула, но внутри хотела чего-то другого – не просто чинить, а найти что-то своё.

К вечеру пошёл дождь, и она вышла под навес во дворе, держа кружку с чаем. Капли стучали по жестяной крыше, и Эмма вдруг решила сделать то, что давно не делала – побегать босиком по лужам. Она поставила кружку, закатала штаны и побежала – вода была холодной, грязь липла к ногам, но она смеялась, как ребёнок. Соседка выглянула из окна, покачала головой, а Эмма махнула ей рукой. Ей нравилось это – быть собой, без часов, без Марка, без отца.

Позже, вытерев ноги полотенцем, она вернулась в мастерскую. Радио всё шипело, но она оставила его включённым. Села за верстак, взяла очередные часы – старые, с потёртым ремешком и треснувшим стеклом. Её пальцы двигались ловко, вынимая винтики, шестерёнки, и она напевала под нос – тихо, что-то своё, без слов, как всегда, когда оставалась наедине с механизмами. Свет лампы падал на стол, тени шевелились на деревянных стенах. Она вынула пружину, поднесла её к глазам, проверяя, и вдруг замерла. Лёгкий страх пробежал по спине, как холодный ветер. Ей показалось, что кто-то смотрит – не из мастерской, а откуда-то дальше, сквозь воздух, сквозь время. Эмма медленно опустила пружину, оглянулась – никого. Только тиканье старого будильника в углу да шорох ветра за окном. Но взгляд был – живой, тёплый, настойчивый. Она ощутила его всем телом: кожей, что покрылась мурашками, сердцем, что сбилось с ритма, дыханием, что стало глубже.