Мой начальник привел его в маленькую комнату, которую я занимал на набережной. Она была на втором этаже, и если бы я высунулся из окна, то мог бы видеть большой волнорез со статуей Лессепса, простирающейся в море. А внизу вся гавань кишела судами, от маленьких средиземноморских фелюг до трубастых гигантов из далеких морей…

– Будьте добры выслушать мистера Триника, – сказал начальник. – и составить петицию в министерство торговли, которую он подпишет, а я скреплю.

Собственно говоря, прошение уже было отправлено по собственной инициативе компании, и предложение пароходного агента было только благожелательной попыткой найти какое-нибудь занятие для мистера Триника, пока ему приходилось ждать в Порт-Саиде.

– Я могу вас передать с чистой совестью своему помощнику, – сказал агент мистеру Тринику и оставил его со мной.

Наружность мистера Триника была настолько же обыкновенной, насколько имя было странным. Лицо его было серовато-белого цвета, лет ему было немного за пятьдесят, у него имелись большие уши и маленький нос-пуговица, но от него излучалась такая скорбь, выделявшая его из всех, что я относился к нему, как к высокой особе.

– Я хочу знать, что она умерла, – сказал он, когда мы остались одни. У него был провинциальный акцент, но какой, я не мог установить. – Я кончил свою работу. Видите ли, у меня была табачная плантация на Яве. Я достаточно заработал. Я ехал обратно в Ливерпуль со своей дочкой, чтобы обзавестись домом. Ей было двадцать четыре года. Она прожила там со мной семь лет – после того, как умерла моя жена. Было пора свезти ее на родину и дать ей шанс устроить свою жизнь среди соотечественников.

У него под мышкой были сложенная карта и очень тонкая книга. Он положил их на стол и вынул из кармана кожаный футляр.

– Вот она, взгляните.

Он передал мне футляр и, повернувшись ко мне спиной, прошел к окну. В нем было две фотографии той же самой девушки: одна в профиль, другая – в анфас. У меня захватило дыхание. Я не мог согласовать ее с тем человеком, который смотрел в окно. Тут дело было не только в наружности, хотя вид у нее был достаточно необычный. Это было одно из лиц, которые не забываются. Чувствовался юмор в очертаниях ее рта, а в ее больших глазах была удивительная мудрость. С фотографии, в анфас, она глядела на вас, точно она знала вас, извиняла вас, чудесным образом соглашалась принять вас в свое общество. На фотографии, снятой в профиль, она смотрела вперед. За пределы мира, спокойно ожидая приближения чего-то.

– Да, – сказал я и закрыл футляр. Больше мне нечего было сказать.

– Вот видите, – он повернулся от окна, сунул футляр к себе в карман и заговорил совершенно спокойно. – Ливерпульский план теперь совсем оставлен. – Мне казалось, что Ливерпуль не совсем подходил к этим двум фотографиям. Мне представлялась улица с маленькими виллами, двориками и цветниками. – Но я хочу знать, что моя дочь умерла. Как я могу вернуться в Ливерпуль и жить там один столько лет, если я не буду этого знать. Мне нужно узнать, что Мона умерла, не правда ли?

Он обращался ко мне, как разумный человек, таким голосом, которым он просил бы объяснить ему какие-то подробности в расчетах. Голос был сухой и без слез, как и его глаза. Но я ощущал безмерное горе в этом человеке, делавшее всякое выражение сочувствия бесполезным и банальным.

– Что я могу для вас сделать, мистер Триник? – спросил я.

Он развернул свою карту на моем столе и прикрепил все ее четыре угла.

– Шлюпка была хорошо оборудована во всех отношениях, – говорил он. – На ней были добрые английские моряки, вода, пища, офицер, понимающий в мореплавании, паруса, и она не была переполнена.