– Но я просто хотел понять… – начал оправдываться Джо-Джо, разглядывая цифру «7» на ладони. Она медленно таяла.

– Знаю, что «хотел»! – Ворчун развернулся на каблуках своих стоптанных сапог, его посох угрожающе указал на глубокую трещину в стене соседнего дома. Из трещины сочился фиолетовый, маслянистый туман, пахнущий старыми газетами и горечью. – В прошлый раз твоё безобидное «хотел понять» превратило мой лучший самовар, реликвию клана Каменнобородых, в неконтролируемый фонтан лимонной газировки! Я оттирал потолок три дня! Три!

Гизмо, полностью погруженная в свои изыскания и игнорируя перепалку, копошилась у основания причудливой башни. Башня была сложена не из камня, а из спрессованных часовых пружин – тысяч тугих, блестящих лент, сжатых в монолит. Её пальцы, быстрые и точные, вытащили из бездонного кармана комбинезона «Временной сканер» – колдовское устройство из жестяной банки из-под какао «Веселый Молот», пучка разноцветных проводов и хитросплетения шестерёнок. Она щелкнула тумблером. Устройство зажужжало, и из его «носика» вырвался тонкий луч холодного света.

– Ребята, идите сюда! Смотрите! – позвала она, направляя луч на стену башни из пружин. Под странным светом проступили не просто силуэты – ожили крошечные, детализированные фигурки часовщиков! Они были запечатлены в вечном, изнурительном танце: одни натягивали пружины до предела, другие вплетали в механизмы тончайшие золотые и серебряные нити, третьи прислушивались к тиканью крошечных циферблатов ухом. – Они не просто строили… Они вплетали эмоции в механизмы! Смотрите на узлы – это же застывшие всплески радости! А эти изгибы пружин… они повторяют линии печали! Тут каждая деталь… она не просто функциональна, она… живая!

– Ж-живая? – Пусик прижался к ноге Джо-Джо, его шарф сполз, открыв рот, округлившийся в совершенную букву «О». – Вы… вы слышите? Они… они стонут? Или это… плач?

Все замерли, прислушиваясь. И да, сквозь гул Времени, сквозь скрип шестерёнок где-то вдалеке, просачивался другой звук. Низкий, протяжный, пронизывающий до костей. Не механический грохот, а похожий на коллективный стон, на сдавленный плач тысяч голосов. Звук исходил отовсюду: из темных трещин в стенах домов-книг, из-под мостовой из осколков мгновений, даже из самого воздуха, который временами сгущался в холодные, соленые на вкус капли, очень похожие на слезинки, и падал на землю с тихим плюхом.

– Это… – пробормотал Ворчун, нервно поглаживая бороду. Его голос вдруг стал тихим и усталым. – Это эхо. Эхо всех Утраченных Дат, что лежат здесь, как ненужный хлам. Каждая забытая годовщина, каждый пропущенный день рождения, каждое невыполненное обещание… Они оставляют шрам на ткани этого места. И шрамы эти… – он тяжело вздохнул, – …они ноют. Особенно по вечерам. Или когда приходят такие, как мы.

Они двинулись дальше, к самому сердцу города. Центр венчали гигантские шестерёнки, каждая размером с ветряную мельницу из родной Веселундии. Их медные зубцы, покрытые патиной времени, с чудовищным скрежетом, похожим на скрип старых половиц в доме, где давно не звучал детский смех и не пахло свежей выпечкой, медленно вращались, сцепляясь и расцепляясь. Между ними, на платформе, сплетенной из тысяч туго скрученных часовых пружин, стояла фигура. Старик. Его плащ был сшит не из ткани, а из сотен маленьких циферблатов. Одни часы шли, другие замерли, третьи бешено крутили стрелками назад. Его руки, невероятно длинные и тонкие, с нечеловеческой ловкостью и сосредоточенностью чинили сложнейший механизм, вплетая в него золотые и серебряные нити, которые светились изнутри.