Рабочий день – «от темнадцати до темнадцати», как любят говорить в армии. Хотя какой там «рабочий день»? Служба это. А служба и есть служба. Она не нормирована. Это образ жизни. Состояние души…

Ну, а второй план дня?.. Касающийся службы не как работы, а именно как состояния души?

Второй план включал нескольких курьёзов: как разыграли Градова с заблудившимся солдатиком, как Градов не понял шутки «у вас вся спина белая» и попытался заглянуть себе в спину… Второй план – это истовость при чистке оружия. Почти священный ужас: «Матюнин уехал в отпуск, не почистив пистолета?!»

Спору нет: приятно чувствовать в руке тяжесть и ладность пистолета. Как глубоко сидит в нас почитание оружия! Мужчина – это оружие. Это наглость и самоуверенность пистолета, похлопывающего по заду. Это недобрая усмешка глаз и жестокий оскал дула. Мужчина – это тот, кто успеет выстрелить первым.

Армия одарила меня навязчивым состоянием, связанным с оружием. Часто меня посещает картина: я взвожу затвор автомата или оттягиваю затвор пистолета. Потом направляю в кого-то ствол… Именно так. Лежу ночью, смотря в проем двери, и в этом проеме вырастает фигура, фигура врага! В этом нет ни малейшего сомнения. Я щелкаю затвором. Но… но до выстрела дело не доходило никогда…

Ничего, ничего не знаешь о будущем…

Не вспомню ли я это время добрым словом? Луна вполнеба, синие тени, легкий мороз, жарко горящая печка, незамысловатый уют, одиночество… Но умиротворение – редко. Зато часто – чернота…

Первый праздник в гарнизоне. «30 апреля офицерское кафе работает с 22-х часов до 2-х часов ночи». Ну не Первомай – Новый год…

Клуб. Танцы. Полутемный зал. Скамейки по периметру. Сидящие на них девчонки. Какое-то символически-плотское свечение женских коленей. Я почти пьян. Я слушаю игру дешевого оркестра и смотрю на девчонок. Полутемный зал наполняется свечением коленей.

Провинциальная танцплощадка. Эти жалкие и одновременно непобедимые колени…

…Но это – пьяный пассаж той поры. Сейчас я мог бы сказать, допустим, так:

– Этот экспрессивный стереотип общения – танцы, то есть, – меня не удовлетворяет. Возможно, сам по себе он не плох, однако мой идеал, который, возможно, утопичен, требует других экспрессивных форм. Поэтому, в силу несовпадения идеала с реальностью, объясняемого завышенностью моих установок, мое мнение никак не может считаться объективным.

Представляю, как вытянулась бы физиономия, скажем, Харчевского, загни я ему такое!

…Кружащаяся в вальсе пара. Валера и Лариса Захаровы. Он в сером костюме, она в черном платье с мехом – боги, уже два года прошло с того дня!..

Я вышел покурить, следом вышел Валера – разгоряченный, веселый, возбужденный. Прикуривая у меня, спросил:

– Ты, кажется, невеселый? Или я…

– Да… Так, не привык еще. А ты привык?

– Бог ты мой, ну, конечно! Я здесь восемь месяцев!

Мы сказали друг другу несколько слов, выкурили по сигарете. Сколько сигарет мы вместе выкурили потом, сколько слов сказали друг другу!

Захаров не принимал, но и не отрицал армию такой, какая она есть. У него было свое представление о том, какой она могла бы быть. Поэтому он искал компромиссы. Он жаждал изменений, приблизивших бы действительность к его идеалу. Он служил два года с постоянным, непреходящим убеждением, что люди армии не составляют с армейской системой единого целого, что они находятся примерно в том же положении, что и мы, двухгодичники, что, так сказать, самих по себе, их возможно отделить от системы, что они не продукты, а, значит, и не приверженцы системы.

Эта установка не мешала ему, однако, свежо и остро воспринимать окружающее.