– Зачем ты в это полез? – спросил я как-то Потапова.

– Понимаешь… хотел сделать полезное. Приехал сюда, посмотрел, понимаешь, живут ребята не как люди. Ничем не интересуются. Не хотят ничего. Могут сесть на целый вечер в кресло, понимаешь, и просидеть, прождать, что им кто-то что-то предложит. Думал, понимаешь, культработу наладим, лекции, поездки, солдат в Ленинград вытащим, да и офицеров, этих крестьян, тоже… А получилось… Эта сволочь Перезвонов сел и поехал, давай-давай, а когда говорю – не нужно это делать, неинтересно, грозит: в армии каждый пишет себе характеристику сам, и ты, говорит, такую напишешь – с дерьмом смешаем, уж это я, говорит, постараюсь. А бюро… я один рвусь, бумажки пишу, а им все до лампочки. Защитники родины! По мне лучше никаких не надо, чем такие! Радоваться, когда своему же парню дыню вставляют, своих же ребят подсиживать… Дурак я был, вот и полез…

Может быть, Потапов и сделал бы хоть что-нибудь полезное, что-то из того, что наметил, но стал систематически болеть. Ни свежий воздух, ни обильный харч не пошли ему впрок. То щитовидка, то простуды, то фурункулез… Из первого года месяцев семь провел Потапов в разных медицинских учреждениях, вплоть до главного госпиталя ВВС в Москве. Налетал очень мало, в строй, по сути, так и не вошел. Какая уж тут комсомольская работа!

Вот и подсмеивается Барабаш, пристает к Перезвонову:

– Сперва, вроде, ничего показался. Ну жучок, ну жучок! Так, Сергей Палыч, когда проведем комсомольское собрание и кого выдвинем?

Партайгеноссе бросает на меня быстрый взгляд. Я как смотрел внимательно на доску, так и смотрю, меня интересует только партия.

– Ладно, командир, мы завтра об этом поговорим.

За «развал комсомольской работы» Потапову отомстили. Он постоянно ходил в «плохих», в «нарушителях». Один раз он попался на самовольной отлучке, и с тех пор не было подведения итогов, на котором бы не склонялась его фамилия. Несколько раз его наказали просто в назидание другим, одного из нескольких штурманов, виновных в неуставном хранении карт. Никого не наказали, одного Потапова. Не было также ни одного праздника, чтобы Юрка не попал в наряд, причем в наряд самый обидный, тягостный: с 31 декабря на 1 января, с 30 апреля на 1 мая… В ноябре, во время истории с картами, во время отчетно-перевыборного комсомольского собрания, Юрка ходил в наряд пять раз.

Отойдя от комсомольских дел, он ожил, и несмотря на гонения, развил кипучую деятельность. Купил и освоил мотоцикл. Построил за зиму катер. Женился…

…Какой-то полковник из политуправления армии, обходя по-инспекторски общежитие, похвалил репродукцию с картины Врубеля «Царевна Лебедь».

– Умельцы! Кто же это у вас так?

– Великий русский художник Врубель! – по-уставному, пожирая начальство глазами, отчеканил Потапов.

У полковника хватило ума быстренько уйти.

Декабрь 1972 года

Снег, выпавший в ноябре, давно растаял. Плюс пять, дикие штормовые ветра, частые дожди. По данным метеослужбы влажность 99 процентов. На аэродроме – лужи и смерчи; кажется, вертолеты не просто отсырели, они буквально пропитались ледяными декабрьскими дождями. Для летчиков все это значит «установленный минимум погоды», практически экстремальные условия полетов, для нас, техников – отказы, отказы, отказы…

Ночью долго не могу заснуть, лежу в темноте, слушаю, как гремит что-то на крышах домов, как шумят сосны, как воют собаки, как бегают по потолку крысы и кошки. Сквозь плотно сдвинутые шторы пробивается полоска света от далекого фонаря. За полкилометра от дома беснуется море.

Наконец-то выпал снег, и очень хочется сходить на море, посмотреть, каково оно, когда природа затихла. Обрадованный лес исполнился очарования. Простой взгляд на сосенки дарил радость. Согнувшись под тяжестью снега, сомкнувшись макушками, они образовали арку над тропинкой, по которой я хожу на аэродром. Я останавливался и осторожно брал губами восхитительный свежий снег с низко склонившейся лапы. Я медленно-медленно приближал к ней лицо. Снег чуть-чуть искрился, и пахло… чем пахнет снег? Морозцем, смолой, тишиной, счастьем – всем, всем, всем!