Чарующая магия ненависти Вера Позднякова

Глава 1

Тонька и два её гадёныша

Славик был добрым и тихим малышом лет трёх. Светловолосый, как мать, с добрыми, лучистыми глазами, как у отца. Ну, чисто праведник, говорили бабки во дворе.

–Откуда у тебя, Антонина, такой ангелочек родился? – спрашивали они его непутевую мать, когда она гордо вышагивала рядом с очередным хахалем мимо их скамейки.

Тонька, не смущаясь нисколько, отвечала им звонко и весело, с достоинством:

– От духа святого!

– Это ж надо, – шептали они, – так гордиться собой не след, бог накажет.

Но Тонька знала, что бог не накажет, она в него не верила. Она верила в свою красоту и свои чары.

Когда она в фартучке и в крахмальной белой наколке в её золотистых, густых, красивых волосах, гордо несла подносы с борщами очередной смене летчиков, её глаза сияли от радости. Ведь ни один из них не мог удержаться от соблазна ущипнуть её за тугой зад.

А скольких пирушек она была королевой.

Её любимый трюк, подсмотренный ею в кино, она проделывала так артистично, что восторг всей компании принадлежал только ей.

Бокал с шампанским она залпом выпивала, запрокинув голову, ведь так лучше видна её белая красивая шея, и бросала этот бокал назад, в толпу поклонников.

И когда тем не удавалось словить его на лету, бокал со звоном разбивался.

Тонька не жалела разбитых ею бокалов, ведь это был пик её жизни, триумф. Так она хотела жить всю жизнь, сверкая и торжествуя, видя в своих грёзах море шампанского и поклонников у своих ног.

Но пирушка заканчивалась, и Тоньке ничего не оставалось, как с очередным кавалером, выбранным ею наугад, идти домой, в её нетопленую комнату в коммуналке, где её ждали два сына, вечно голодных и не спящих. Тоньку это очень раздражало, она совала им припасенные заранее куски пирога и гнала их за печку, где была их лежанка.

Очередной счастливчик растапливал печь. И пока она с ним заканчивала бутылочку портвейна или кагора в перерывах между поцелуями и щипками, комната согревалась и наполнялась каким-то особенным теплом и уютом. Мирный треск поленьев и аромат Тонькиных духов создавали в комнате неповторимое ощущение ирреальности происходящего. Её «наказания», как она их звала, засыпали, согретые теплом и убаюканные её смехом. Тонька, окликнув их тихо раз, другой, быстро шла к большой, королевской кровати со множеством подушек и перин, тщательно поправляла их, распускала волосы и оборачивалась к своему новому избраннику.

Утром они вместе уходили рано, Антонина лишь успевала убрать кровать и прихватить из отутюженных ранее фартучек и новую наколку к волосам.

Невыспавшаяся Тонька вся светилась от радостного предвкушения предстоящих встреч со своими обожателями. Как ловко ей удавалось их всех дурачить и тихими незаметными знаками выказывать своё благорасположение очередному кавалеру. Но и других ей не хотелось обижать. Как тонко и незаметно ей всё удавалось проделывать. Тонька гордилась собой. Она, простая девчонка, из голодной послевоенной деревни, спит на перинах, ест пироги и пьёт шампанское. Всё, о чём она мечтала, сбылось.

Где-то глубоко внутри души, её раздражали два её сына и муж, вечно занятый, вечно в командировках. Она злилась на себя, что «залетела» от этого недотёпы – праведника, и теперь ей нет той воли и свободы. И только этой полной свободы ей не хватало для полного счастья.

Да и то, думала Антонина в оправдание себе, как бы я выбралась из деревенской грязи, нужды, голода и вечной работы?

Она всегда гордилась собой, своей красотой и своим умом. Ей ничего не стоило влезть в окно, а потом и в постель к соседскому постояльцу, командиру, расквартированной в их деревне на ученья пехотной части.

Её невинность, этот никчемный ей товар, она тогда ловко поменяла на городскую жизнь с начальником.

Но он не был летчиком, их мотало совсем не по городам, а по гарнизонам, ей негде было сделать аборты. Этого она на простила своему муженьку.

И, когда они осели в городе у моря, большом и красивом, где им, наконец-то, дали большую и светлую комнату в жилом доме, а не закуток в казарме, Антонина поняла, что это всё за её муки с этим подлецом-недотёпой, обесчестившим её, но ничего не сделавшим для претворения её мечты в жизнь.

Единственный фильм, который Антонина посмотрела в детстве, стал эталоном, пределом её желаний.

И вот, красивая комната, муж, наконец-то, не докучает. Антонина радовалась, что он почти безвылазно в отъезде, торчит на своих полигонах. Она быстро устроилась поближе к сытному и безбедному существованию, где не надо работать, а носить тяжелые тарелки под восхищенные взгляды, почти как в кино, это не работа-это начало осуществления её мечты.

Гарнизонная столовая летчиков, с еженедельными банкетами по поводу удачных полетов, приняла её в свои объятия.

И Тонька понеслась на крыльях мечты к своему светлому будущему.

Муж, как всегда, приезжавший на короткий отдых очень некстати, всё больше раздражал её своей любовью и припасенными ей и мальчишкам примитивными сладостями из его командирского полевого пайка.

Тюфяк ничтожный, – твердила про себя Антонина, чтобы успокоиться и дождаться его очередного отъезда, и снова без помех окунуться в море шампанского и призывных взглядов.

Однажды, когда Антонине сказали, что приехал её муж и просил отпустить её с работы пораньше, Тонька чуть не заплакала от обиды.

Именно сегодня вечером намечался грандиозный банкет, и она уже накрутила к нему свои волосы в сногсшибательную прическу, сбегав в перерыве в парикмахерскую.

Антонина была вне себя от гнева. Это «ничтожное средство её существования» посмел замахнуться на святое, приехав опять не вовремя, именно в день банкета, ни раньше, ни позже.

Тонька ворвалась в комнату, скрывая слёзы злости и не видя ничего от обиды на тюфяка, портящего ей жизнь, этого старого хрена, пользующего её совсем без удовольствия.

Когда ей всё же удалось неимоверными усилиями взять себя в руки и оглядеться, то она увидела странную, необычную картину и … слегка опешила.

За столом сидел её муж, но не как обычно в исподнем, распаренный и красный после бани с противной Тоньке улыбкой на его противном лице.

Он сидел в парадной форме с орденами и медалями, строгий и подтянутый.

Рядом за столом сидели «его гадёныши» одетые в новые матроски и жующие за обе щеки отцовские подарки.

Антонину это насторожило, её деревенское чутьё подсказало ей, что-то не так. Муж официальным голосом сообщил Тоньке, что он вызван с полигона, чтобы получить новую квартиру, а также для того, чтобы урезонить свою жену, бросающую тень на честь командира.

Антонина обалдела от людской наглости, кто посмел вторгнуться в Её жизнь?

Ярость кипела в ней, ей хотелось разнести в пух и прах всю эту жалкую комнатенку и этого чужого ей, не нужного ей, мешающего ей мужика с его выродками.

Такая прическа ….и зазря. Да ещё она должна такое слышать?

– Кто тебе это сказал? – тихо, едва сдерживаясь от гнева, спросила она.

– Уже неважно, – ответил муж. – Квартира – тебе, а мы с детьми останемся здесь.

И тут Антонина вспомнила ту высокопоставленную особу из фильма, с которой она копировала всю свою жизнь, и тихо, с достоинством, произнесла фразу из фильма:

– «Ты хочешь разбить мне жизнь! Это тебе не удастся! Я сама ухожу от тебя!»

Но деревенская хватка и сметливость не изменили ей и в этой сцене:

– А квартиру ты и должен был мне отдать, она тебе-то зачем, ты всё равно всё время живёшь на полигонах. А у меня впереди жизнь!

– Мамка, я папке не говорил ничего, он сам меня спросил о тех дяденьках, – вдруг выпалил младший гаденыш, этот херувимчик гавённый.

Волна ненависти вновь накатилась на Тоньку, и в её глазах помутнело:

– А этих сопливых засранцев ты можешь оставить себе, это всё, что ты нажил мне на шею.

– Мамка, я с тобой, – закричал старший сын, – я папке ничего не говорил, а с тобой я буду гулять, сколько хочу.

Младший жался к отцу и глядел из-под стола испуганными херувимскими глазами, не понимая в чем дело, ведь он любит мамку, но и папку тоже.

Гадёныш! – билось в голове Тоньки. – Гадёныш!

Она уже не помнила, что ей сказал муж о причине своего приезда.

Вся её подспудная, долго копимая ненависть к мужу, вдруг вырвалась наружу и сконцентрировалась на этом гаденыше.

Славик смотрел своими широко раскрытыми глазами голубого, херувимского цвета, на свою мамку и не мог понять, что происходит. Но он почувствовал что-то неладное, и сердечко его забилось от тревоги и страха. Мамка, его мамка была сейчас совсем чужая, не похожая на себя прежнюю, весёлую и красивую.

Её сжатые губы побелели, и сквозь них исходило какое-то шипение, похожее на слово «гадёныш», которым она всегда его называла. Славику нравилось, как его мамка клала ему руку на голову и говорила, смеясь:

– Ну что гадёныш, опять измурзался?

Ему нравилась его мамка, он любил её всем своим маленьким добрым сердцем.

Он привык засыпать рядом с братом на топчане, видя, как его красивая белокурая мамка сидела за столом и смеялась.

Славик откусывал от куска пирога понемногу, оставляя про запас на завтра. Ему было в такие минуты тепло и спокойно.

А сейчас, вместо знакомого Славке слова, которое означало ему мамкино тепло и смех, ему слышалось очень похожее на шипение соседской кошки: гадёны-ш-ш-ш.

Это была не его мамка, он боялся этой злой, некрасиво перекошенной, женщины и жался к папке, молча сидевшему на стуле с безвольно опущенными руками, которыми даже не пытался погладить Славика или смахнуть ему слезы.