Товарки по работе прослышали уже про её новоселье, и Тонька решила грандиозным праздником отметить и новоселье, и уход свой от дундука.

Впервые Тонька задумалась, кому же ей поручить роль рыцаря, с кем ей будет веселее всего шептаться в новой кровати, уже не опасаясь разбудить этих «зас…цев». Ведь теперь её старший будет спать на раскладушке в отдельной комнате, не мешая ей, Тоньке.

Она расчувствовалась и решила перину постелить сыну, чтобы гости на новоселье увидели, какая она хорошая мать.

Тонька даже представила себя в роли гордой жертвы обстоятельств и наветов, совсем, как в фильме, и решила одеть своего сына для выхода к гостям в новую матроску, купленную дундуком, как нельзя кстати. Она картинно, как героиня в её любимом фильме, целовала сына в лоб и голосом оскорблённого достоинства говорила своим товаркам:

– Вот всё, что муж оставил мне. Всё остальное нажито моими заботами.

Старший сын был ей очень кстати, он хорошо вписывался в сюжет её фильма. Он не глядел на неё любящими, невинными глазами меньшого, а, как истинный сын своей матери, целыми днями был занят собой, своими играми во дворе, не обременяя её ожиданиями её материнских ласк.

Тонька вновь обрела равновесие в своём новом качестве «жертвы этого дундука», несущей крест матери-одиночки.

Теперь своим ухажёрам она строго говорила, что любит детей до безумия, и, кто хочет её благосклонности, тот должен подумать об игрушке или шоколадке для её «бедного» мальчика.

Всё вновь вернулось на круги своя, только кровать теперь у Тоньки была шире и богаче, с никелированными шишечками на спинках.

Сын, привыкший получать подарки, уходил с ними в свою комнату и не мешал ей до утра.

Иной раз, проспав, Тонька не успевала заглянуть к нему в комнату.

– А, ладно, вечером, – думала она, гордо идя под руку с очередным счастливцем, – не маленький и сам найдет в кухне на тумбочке, оставленное ему от вчерашнего.

Шли годы в счастливой круговерти. И уже многих её кавалеров перевели в другие города и гарнизоны.

Новенькие часто прибывали со своими жёнами, этими невидными дурами, говорила Тонька про них.

Банкеты становились всё реже, и Тонька иногда стала думать, что надо делать выбор.

Она уже не видела радостного блеска в глазах вновь прибывших лейтенантиков, когда она с тяжёлым подносом борщей скользила на каблучках между столами, делая вид, что ей легко и весело.

Но редко кто из молодёжи смел ущипнуть её за всё ещё тугой и привлекательный зад.

Вскоре стали поговаривать, что официанток уже не будет. В моду входили столовые самообслуживания.

И Тонька бросилась, как в омут, в объятья молодого здоровенного лейтенанта, который позвал её в Монголию, к месту своей будущей службы с повышением.

Монголия её не прельщала, она слышала от лётчиков, что это сплошные голые холодные степи, но в монгольских городах много золотых изделий продаётся нипочём и раскупается, в основном, русскими военными.

Свою квартиру Тонька сдала квартирантам и уехала навстречу своей новой судьбе, где никто не знал её раньше и уже не мог спросить, видит ли она своего младшего сына и не болит ли о нем её материнское сердце.

Эти вопросы так раздражали Тоньку, что ей всегда хотелось в этот момент отшлёпать этого «гадёныша», попадись он ей вдруг под руку. Но она всегда обходила улицу и дом, где жила раньше, делая крюк, чтобы не встретиться случайно взглядом с этим «выродком», отравлявшим ей жизнь до сих пор напоминаниями о нём.

Она давно уже не могла его представить подросшим, все воспоминания о нём она старалась вырвать из себя с корнем.

В Монголию ехала семья с одним ребёнком, его мать говорила всем, как она любит детей и не может не баловать своего единственного сына.