Мезенцев сжал зубы, выпуская в морозный воздух облачко дыма.

Эта девушка слышала голоса.

Как и Анна Воронцова.

Он помнил, как Ольга Корнилова рассказывала, что её подруга слышала шёпот в своей комнате. И теперь мать Марии Грековой говорит, что её дочь боялась какого-то голоса.

«Чёрт побери…»

Он сжал папиросу в пальцах.

Да и я уже начинаю что-то слышать.

Этот голос в церкви. Шёпот. Глухой, низкий, растекающийся в темноте. Не может же у них у всех быть одинаковая галлюцинация?

Мезенцев провёл языком по пересохшим губам.

Если предположить, что действительно какая-то сила могла похитить этих девушек…

То почему Мария назвала его «он»?

Почему мать Марии сказала: «Найдите его»?

Голос? Дым? Туман?

Он резко затянулся и выдохнул.

Эти вопросы не давали ему покоя.

Нужно ещё покурить. Или я чекнусь нахрен.

Это уже за гранью его восприятия.

Неужели есть что-то, что выходит за рамки человеческого понимания?

Он бросил взгляд на улицу, где тускло светили фонари, и пошёл дальше, в сторону управления полиции. Павлов, возможно, успел что-то откопать в архиве.

Мезенцев шагал быстро, сжимая в кармане крестик, который теперь казался тяжёлым, словно свинцовый груз. Ему нужны были ответы.

Петербург с трудом пробуждался от зимней ночи. Тусклый свет солнца пробивался сквозь плотные серые облака, освещая город лишь на мгновение, прежде чем снова спрятаться за тяжёлым небом.

В воздухе висел запах копоти и замёрзших каналов. Улицы были покрыты тонким слоем льда, пешеходы осторожно ступали по скользким мостовым, кутаясь в тёплые меха. Где-то вдали раздавался стук молота – рабочие пытались пробить лёд на пристани, чтобы освободить место для грузов.

Мезенцев шёл быстрым шагом, придерживая воротник пальто, защищаясь от ледяного ветра. На его лице не отражалось ничего, кроме сосредоточенной напряжённости.

Он прибыл к зданию Управления полиции спустя несколько минут.

Здесь, за массивными стенами, в глубине старых коридоров, находился архив.

Толкнув тяжёлую дверь, детектив вошёл внутрь.

Архив был похож на склеп: высокие стеллажи, пыльные папки, едва мерцающий свет газовых ламп. Здесь пахло старостью, сухими чернилами и кожей переплётов.

Между массивных стеллажей, нагруженных старыми папками и потрёпанными томами, неторопливо двигался архивариус. Худощавый, сгорбленный человек лет шестидесяти, с осунувшимся лицом и длинными, костлявыми пальцами, испачканными чернильными пятнами. Он выглядел так, будто всю жизнь провёл в этом полумраке, среди пыли и шороха перелистываемых страниц. Глубокие морщины избороздили его лоб и тянулись к уголкам блеклых, усталых глаз, лишённых какого-либо выражения, кроме бесконечной сосредоточенности. Очки со стеклами, мутными от времени, сползли на кончик длинного, крючковатого носа. Казалось, он видел всё и ничего одновременно – скользящий по бумагам взгляд был внимательным, но при этом отстранённым, будто он давно разучился смотреть людям в глаза.

Одежда его выглядела так же выцветшей, как и сам архив. Потёртый, серый жилет с обвисшими карманами, застиранная рубашка с засаленным воротником и длинный, исчерканный чернильными пятнами сюртук, который когда-то, возможно, был чёрным, но теперь обрёл неопределённый сероватый оттенок. От него пахло старой бумагой, пылью и чем-то ещё – слабым запахом воска и прелых пергаментов, словно сама история въелась в его одежду.