Люк знал обо всём этом. Не с бумаг – с земли.

Он знал имена тех, кого отдавали «на вывоз» за неподчинение. Он слышал, как ночью женщина кричала под забором шахты, умоляя вернуть ей брата. Он лично вел патруль, который нашёл пропавших подростков в подвале бывшей миссии, превращённой в «центр обработки резюме» для охранных компаний. И каждый раз, возвращаясь в кабинет, он ставил подпись. Подпись. Официальный знак одобрения. Символ лояльности. Печать на боли.

Называли это по-разному. «Франкофонное партнёрство». «Стратегическое присутствие». «Гарантия стабильности в регионе». Но правда была проще: Флёр-дю-Солей остался колонией. Только теперь – с Конституцией. На бумаге – государство. В речи президента – независимость. В кабинетах Парижа – «особая зона ответственности». А в реальности – контролируемая экономическая платформа, над которой висел французский зонт, но от которой давно отняли собственное небо.

Люди здесь могли голосовать – но не выбирать. Могли говорить – но не быть услышанными. Могли рождаться – но не мечтать.

И среди всего этого – Люк Огюст Дюпон.

Офицер без флага. Солдат без родины. Человек, поставленный управлять не территорией – а равновесием интересов. Он не был ни палачом, ни спасителем. Он удерживал баланс. Убеждал, что хуже будет без него. Что если уйдёт он – придут другие. Хаос. Резня. Пепел. Он держался за эту мысль. Он повторял её про себя, как молитву. И всё же, каждую ночь, он слышал один и тот же вопрос в тишине перед сном: «Если я больше не верю в эту систему – почему я всё ещё охраняю её?».

Он не знал ответа. Но знал, что в момент, когда ответ будет найден – вся система начнёт рушиться. Потому что она держалась на его тишине. На его выученной лояльности. На его нежелании задавать вопросы вслух.

Кабинет был затянут дымом. Тяжёлым, терпким, впитанным в стены и кожу. Люк сидел за столом, не касаясь ни папок, ни радиостанции, ни холодного кофе, стоявшего слева от пепельницы. Он держал сигарету между пальцами, не докуривая. Просто следил, как тлеет табак, как серый пепел плавно сползает по нему, как воздух становится всё гуще.

Он закрыл глаза.

…Коумба. Стоящий у своего дома, с прямой спиной, с голосом, в котором было больше чести, чем в любом мундире.

…Мари. С её тёплыми руками и тем, как она говорила «сынок», без нужды делать паузу.

…Жоэль. Молодой, горячий, упрямый. Готовый умереть за то, что считает правдой. Возможно, глупо. Но честно.

…Серафина. Тонкие пальцы, корзинка в руках, взгляд – не в глаза, а глубже. В него самого.

Они не были героями. Они были – людьми. Настоящими. И они верили. В него. В человека, который приехал на джипе, с винтовкой и чужим флагом. И всё же, они оставили ему место за столом.

Он вдохнул глубже. Дым резанул ноздри.

Перед глазами встал другой образ. Тот, который возвращался реже – но больнее.

…Операция в Сахеле. 1978-й. Легион. Выжженная деревня. Спутанные тела у колодца. Девочка лет девяти с половиной лица – или тем, что от него осталось. Приказ был чёткий: «зачистить всё». Командир говорил: «если останется хоть один свидетель – завтра здесь будет ещё один лагерь». Люк тогда стоял на перекрёстке: либо идти с ними, либо идти против. Люк выбрал – остаться. Не стрелял. Но и не остановил. Просто смотрел, как горит хижина, и как французский офицер записывает цифры на планшете, будто считает не людей, а ящики с провизией.

Он тогда думал: это нужно. Это – война. Это – порядок. Теперь он знал: это была ложь. Ложь, которой прикрывают гниль. Дюпон выдохнул и встал. Сигарета догорела, пепел упал на коврик.

Он подошёл к окну. За стеклом – Вилль-Роше. Пыльный, уставший, затаившийся. Город, живущий на руде, боли и алкоголе. Город, в котором можно было убивать ночью и здороваться днём. Город, который держался только потому, что он – Люк Огюст Дюпон – ещё верил, что должен его держать.