Вся эта система нуждалась в точке опоры – фигуре, которая могла бы быть и военным, и дипломатом, и оператором грубой силы, но при этом обладать хоть минимальной легитимностью в глазах местных. Такой фигурой стал Люк Огюст Дюпон.

Официально – капитан в отставке. Де-юре – директор Департамента безопасности и охраны стратегических ресурсов. Де-факто – комиссар французского интереса в регионе.

Назначение Дюпона в Флёр-дю-Солей не было случайным. Его послужной список, его прошлое в Легионе, его работа в Чаде и Джибути, его дисциплина и отсутствие политических амбиций сделали его идеальным кандидатом. Он не стремился к власти. Он умел поддерживать порядок. Он знал, как убивать тихо, и как договариваться громко. Формально он был подчинён правительству Флёр-дю-Солей, но на практике: только он имел право на окончательное утверждение состава личной охраны шахт; только его подпись открывала транши на выплату бонусов французским подрядчикам; только он мог разрешать или запрещать транзит военных колонн на территории концессионных зон; и только он знал все коды к закрытым каналам связи с Парижем. Никто в стране – включая самого Мбуту – не обладал таким уровнем доступа и автономии.

Именно по предложению Дюпона была создана гибридная охранная структура, объединяющая:

Бывших бойцов Легиона (в основном из 2e REP и 1er REG);

Франкоязычных контрактников из Бельгии, Канады и Центральной Европы;

Обученных местных, прошедших программу во французских штабах;

И, по неофициальным данным, – агентов французской разведки, работающих под прикрытием “технических консультантов”.

Этот аппарат не был армией – но был достаточен, чтобы контролировать промышленную инфраструктуру всей страны. Он не участвовал в парадах. Он не носил гербов и отчитывался только наверх.

Взамен ему разрешалось многое: ведение негласных операций против повстанцев; арест и «нейтрализация» активистов, подозреваемых в связях с антифранцузскими группами; контроль за радио и внутренними сетями связи в концессионных зонах; принятие решений на месте – без оглядки на законы.

Такая структура могла существовать только при одном условии: пока Франция закрывала глаза. И Франция закрывала. Не потому, что не знала, а потому, что сама проектировала этот механизм. Система работала, но за счёт человеческой цены, о которой в Париже предпочитали не вспоминать.

На приисках, контролируемых CMAC, рабочий день длился по 12–14 часов. Официально – с перерывами, с санитарным контролем, с медицинской поддержкой. На деле – с резиновыми дубинками, с отсутствием страховки, с ежедневным травматизмом. Несчастные случаи не фиксировались. Людей хоронили прямо в заброшенных штреках, заливая известью.

Женщины из деревень, находившихся рядом с логистическими узлами, попадали в долговые сети. Им обещали работу уборщицами или кухонными помощницами, а на деле – превращали в обслугу для наёмников. Проституция была негласно разрешена в пределах концессий. Некоторые французские офицеры даже получали от этого процент через прикормленные «агентства бытового сопровождения».

Французские корпорации оплачивали государственные стипендии детям “лояльных” племён, но закрывали школы в регионах, подозреваемых в симпатии к повстанцам. Это называли «программной оптимизацией».

Электричество доходило только до территорий, где находились производственные комплексы. В деревнях за пределами инфраструктурного кольца люди зажигали керосиновые лампы, чтобы видеть, как мимо проходят бронированные колонны, везущие металлы и алмазы в порты.

Была ещё одна деталь, которую знали лишь немногие: часть руды не шла на экспорт, а переправлялась на секретные объекты в других африканских странах – под видом “учебных образцов”, для нужд французского оборонного сектора. Это – та самая руда, ради которой Франция готова была потерять репутацию, но не маршрут.