– Прошу вас, моя цезарисса, потерпите немного, – умоляющим тоном ответила Луан. – Это скоро закончится, смотрите гости уже осоловели, а это значит, еще немного, и мы сможем уйти.

Она положила руку на плечо Мели.

– Все будет хорошо.

– Обещаешь, Лу?

– Обещаю.

Диадему, вплетенную в волосы, приходилось поправлять, так как она постоянно сползала на лоб – для этого Мели поглядывала в зеркальце, которое она держала в рукаве, но так, чтобы никто не видел: если она ухаживала за собой на людях, то чувствовала себя неуклюжей, – а нет ничего хуже, когда понимаешь, что все поглядывают на тебя и примечают разные неприятные мелочи, оставляют их в памяти, делают выводы. «Возможно, дядя Тин испытывал что-то похожее, когда находился в окружении своих подданных».

Мели убрала за ухо выбившуюся прядь пшеничного цвета, и почему-то вспомнила, что у дяди Тина волосы были седые и длинные, схваченные в узел. При дворе ходили слухи, что он унаследовал каштановую шевелюру Камиллы Силмаез, своей матери, двоюродной тетки консула Силмаеза, но рано покрылся сединой. «А что если и я так же быстро состарюсь?» – подумала Мели, во второй раз глянув на себя в зеркальце.

Она не могла представить свою кожу иссохшей, свои голубые глаза – тусклыми, как угасающий светильник. Почему люди не бессмертны? То немногое, что у нее есть, исчезнет, а она и так некрасивая, и так боится за каждую случайную пушинку на одежде, кто ей скажет – за что? С грустью Мели упрятала зеркало в тайный карманчик хитона, и подняла взгляд, в беглом проблеске ненависти осмотрев лежащих – этих уродов, этих чучел, которые пируют, пока её дядюшка на Юге! Но ненависть молодой девушки утонула в застенчивом испуге ребенка, и закрываясь веками, как щитом, от суеты, болтовни и хохота, она подумала: «еще немного, и я уйду, не вытерплю…» – но ничего решительно не менялось.

Её будто бы приковали к креслу и против воли обязали присутствовать на вакханалии, уже опостылевшей до глубины души. Мели обнаружила, что ей становится труднее шевелиться, не привлекая случайных взоров, осуждающих усмешек или глупых подмигиваний. Время от времени она поднимала взгляд, чтобы казаться увереннее, или прочесывать ряды застольников, как на разведке, но стоило одному-двум посмотреть на нее в упор, её глаза начинали слезиться и Мели опять прятала их за «щитом».

С тех пор, как дядюшка Тин ушел, она ненавидела каждый день, когда ей приходилось играть его роль, не по-настоящему, а так, понарошку. Ее не воспринимали всерьез. Кто она? Она глупенькая дурочка, она верит во «все будет хорошо» и якобы ничего не понимает. Мели хотела быть такой же как дядюшка, с одним лишь парадоксальным исключением: чтобы из ее жизни ушли все, кроме родных – дядюшки Тина и Луан, которую Мели считала своей сестрой, пусть и была та всего лишь служанкой.

На самом деле ее родственников было больше. Сиятельного Люциуса Силмаеза, к примеру, называли опекуном Ее Высочества, главным образом благодаря своему статусу консула, он формально считался также её отчимом – из-за непродолжительного брака с Валерией Аквинтар, её матерью, погибшей при невыясненных обстоятельствах. Но Мели при упоминании слов «опекун» или «отчим» морщилась, будучи уверенной, что никто не заменит ей дядюшку Тина.

Правда, консул не вызывал неприязнь. Он дарил ей сладости, хвалил от искренних чувств, а не потому что так велит обходительность, и в редких случаях даже пытался играть на кифаре, что выходило у него с большим трудом. Основную часть времени он, однако, проводил за бумажной работой, и Мели совершенно не знала его: ни как он познакомился с дядюшкой, ни каким образом стал консулом. Люциус казался загадочным лесом, в который боишься идти, ибо неизвестно, кто выйдет навстречу.