Николай не был заядлым охотником, но среди приезжавших в Петербург принцев и коронованных особ было немало истовых любителей охоты. Для того, чтобы удовлетворить желание гостей, Николай приказал превратить огромный гатчинский зверинец – площадью в пять квадратных верст, в охотничий заповедник. Зверинец стоял на болоте, и в нем паслись целые стада оленей и ланей.

После того как приказ был получен, в Гатчину прибыл гвардейский саперный батальон, которому были приданы тысячи солдат и крестьян-землекопов и начались работы, продолжавшиеся несколько лет. С ранней весны до сильных заморозков тысячи солдат и крестьян вручную копали канавы, насыпали искусственные острова, обивая их сваями и укрепляя фашинами. Люди стояли по колено в воде, а то и по пояс, отчего сотни из них ежегодно погибали. И все же задание было выполнено и, наконец, местность приняла очень красивый вид.

Еще более утверждал он себя в роли отца-командира, справедливого и беспристрастного, готового исправить чужую ошибку, поддержать незаслуженно обиженного, когда доводилось ему оказываться среди солдат, унтер-офицеров и обер-офицеров. Однако Николай не гонялся за дешевой популярностью, всегда стремясь соблюдать букву закона, и никогда не подрывая при этом престиж старших начальников.

Во время Венгерского похода (так официально именовалась интервенция русских войск в 1849 году для подавления венгерской революции) не раз отличалась саперная рота капитана Смирнова, побывавшая во многих сражениях и потерявшая в боях 188 человек. Однако поскольку Смирнов, был на ножах с начальством – прежде всего из-за того, что принципиально не употреблял ни рукоприкладства, ни шпицрутенов, то ни он сам, и ни один из его солдат и офицеров не были награждены ни одним орденом.

В 1851 году во время Красносельских лагерных сборов Смирнов приказал насыпать перед своей палаткой невысокий холмик земли, а наверх поставил привезенную из Венгрии бронзовую статуэтку испанского гидальго – единственный трофей, имевшийся у него от этого похода. «Холмик и статуэтка, – объяснял капитан, – это памятник моим героям, оставшимся в Венгрии».

Разумеется, об этом чудачестве доложили Николаю, и когда он производил смотр, то, обходя лагерь, увидел и холмик, и статуэтку, и выстроившуюся рядом роту во главе со старым, хмурым капитаном.

Подойдя к роте и поздоровавшись, Николай спросил:

– Что это такое?

– Памятник венгерской кампании, ваше Императорское Величество! – ответил Смирнов.

– Ты был в Венгрии?

– Вместе со своей ротой, ваше Императорское величество!

– А где же кавалеры твои? Я ни одного не вижу.

– Мои кавалеры остались в Венгрии. Домой я привел людей, должно быть, никуда не годных.

Николай все понял, и приказал:

– Вызови бывших с тобою в походе!

Капитан скомандовал, и сто с небольшим солдат шагнули вперед.

Николай внимательно посмотрел на ветеранов, и сказал:

– Ты получишь на роту десять Георгиевских крестов, остальным – медали и по пяти рублей на человека. А тебя поздравляю полковником и Георгиевским кавалером.

Вслед за тем произошел весьма редкий случай, когда солдаты, сломав строй, окружили императора, выкрикивая слова благодарности, стараясь поцеловать ему руки25.

Среди офицерства – особенно гвардейского, петербургского – каждый поступок царя, задевающий офицера, сразу же становился широко известным, и царю приходилось учитывать это. Несомненно, Николай не был лишен черт рыцарственности, и кодекс чести не был для него некоей абстракцией, что признавали многие, с кем приходилось ему сталкиваться. Однако выше этого кодекса ставил он все же чиновничий циркуляр и воинский устав и потому нередко оказывался в затруднительных положениях, ибо примирить каноны рыцарства с законами и установлениями империи было порой весьма непросто. Так, однажды из петербургской гарнизонной гауптвахты на имя Николая поступил донос, написанный содержавшимся там под арестом морским офицером. Моряк писал, что вместе с ним на гауптвахте сидел гвардейский офицер, которого на несколько часов отпустил домой новый начальник караула, оказавшийся приятелем гвардейца.