Николай жил в это время в Гатчине и тотчас же прибыл в институт. Там он приказал немедленно выстроить два старших класса, высказал свое крайнее неудовольствие и приказал всех троих сдать в солдаты. Заключая свое выступление перед учениками, Николай изрек:

– Мне не нужно ученых голов, мне нужно верноподанных.

Это высказывание Николая получило широкую огласку и стало своеобразным официальным кредо правительства в его политике народного образования.

10 июня 1826 года был «высочайше утвержден» цензурный устав, сразу же прозванный «чугунным», он состоял из 230 параграфов и прямо указывал, что цензор обязан толковать сомнительные и двусмысленные места в худшую сторону, не в пользу автора. Цензор С. Н. Глинка говорил, что руководствуясь этим Уставом, автором которого был престарелый министр народного просвещения адмирал А. С. Шишков, «можно и Отче наш истолковать якобинским наречием». Причем, за провинности по должности цензора ждала гауптвахта, а автора – солдатская шинель. О чем и как можно было говорить преподавателям гимназий и университетов, когда каждый из них понимал, что цензурный устав распространяется и на их деятельность?

И хотя ни в одном из его многочисленных параграфов прямо об этом не говорилось, преподаватели хорошо понимали, чего следует опасаться, хотя бы потому что цензурное ведомство входило в состав Министерства народного просвещения. Вторым важным мероприятием в области образования был указ от 19 августа 1827 года, категорически запрещавший детям крепостных учиться в любых заведениях, кроме церковно-приходских и уездных школ.

Вместе с тем Николай понимал, что без инженеров, врачей, ученых Россия обречена на отсталость и пытался совместить несовместимое – развивать образование, не знакомя студентов и учащихся с передовыми достижениями научной мысли на Западе. Таким паллиативом, который воспринимался Николаем, как надежная панацея от всех бед, стала милая его сердцу теория «официальной народности», автором которой был один из его близких сотрудников С. С. Уваров, о ком будет рассказано дальше, когда речь зайдет о ближайшем окружении Николая.

Еще одну характерную черточку во нраве царя подметил полковник Фридрих Гагерн, сопровождавший в Россию старшего сына Вильгельма Оранского и Анны Павловны, доводившегося российскому императору родным племянником, который пробыл в России всего две с половиной недели – с 31 июля по 16 августа 1839 года, в одно время с маркизом де Кюстином. И хотя его дневник гораздо менее значителен, все же и в нем есть нюансы и оценки Николая, каких нет у де Кюстина.

Характеризуя Николая, Гагерн писал: «Очень тягостный и неприятный недостаток для его приближенных – это его обыкновение переходить от большой фамильярности к отталкивающей гордости и являться в один и тот же день для одного и того же лица совсем различным человеком: то другом, то императором. Желание выказать себя в малых и ничтожных вещах доходит у него до крайности. К величайшим его слабостям принадлежит утомительная страсть к военным экзерцициям и маневрированию, хотя он лично того убеждения, что не годится в полководцы»28.

И это совершенно справедливо: присутствуя на учениях, в лагерях, в рекрутских депо, царь любил залихватски демонстрировать свое умение производить ружейные приемы, приводя в верноподданнический восторг все окружение.

Другой чертой характера Николая была безотчетная любовь к поклонению и лести. Широко известным стал случай, о котором он сам любил рассказывать. Однажды вечером, гуляя по Невскому, царь встретил юнкера, которому в это время полагалось быть в казарме. Остановив его, Николай спросил: