– Наоборот, чем меньше в тебе рациональности, тем больше ты понимаешь, – Ника почесала затылок.

– Хорошо. Что ты помнишь о себе?

– Ничего, кроме имени. Со временем я вспомню, но это не точно. Сестра Бонни, кажется, сказала, что мне отменили кое—какие таблетки, может, поэтому я начинаю вспоминать. А ещё было бы здорово перекусить. В животе как-то уж жутко урчит.

– Я скажу Бонни, – я улыбнулся и вышел из палаты.

Бонни, девушка среднего роста с пухленькими щёчками, расписывала и раздавала указания подопечным.

– Туда… Да, бог с тобой! Нельзя это проводить сейчас, дурында…

– Бон—бон?

– О, Дом, – старшая медсестра нашла меня взглядом и поманила меня рукой. – Как успехи?

– Всё нормально. Доминика просит её покормить.

– Бедняжка! Я видела, в каком состоянии её сюда привезли: худющая, дрожит периодами. Нельзя так с ней: психи же, как дети малые. Прости меня: это я попросила начальство тебя направить. Наш Клайди, конечно, мировой лекарь, но он не умеет общаться с детьми и жертвами. И сам он… туша такая… – Бонни стала набирать номер, стуча белыми ноготками по кнопкам. – Бенни, иди к чёрту со своими графиками. Это не дурдом, а психушка какая—то! Прости, Дом… Тебе бы тоже поесть. Хочешь?

– Нет, спасибо. Дети из третьего корпуса пади скучают?

– Скучают, Дом, даже очень. Они тебе пачку рисунков передали и плитку шоколада, – медсестра положила красную папку на стол.

– Передай им, что я благодарен, – я взял рисунки и ушёл.

***

Ника заканчивала трапезу, когда я вернулся в палату. Длинные тонкие пальцы ловко обхватывали вилку, на выдаче которой я настоял – не было причин лишать больную чудес цивилизации. Отложив приборы, Ника промокнула губы салфеткой, проявляя в этом действии приторможенную аристократичность, машинальность.

– Ты снова здесь?.. Нет, я должна была не так сказать… Дура…

– Всё хорошо, – я положил папку и плитку шоколада на тумбу.

– Что это? – поинтересовалась Ника.

– Шоколад и рисунки. Хочешь?

– Да. Я никогда не пробовала шоколад. Или я просто не помню, – девушка осторожно взяла предложенный мраморный кусочек и положила в рот. Синие глаза вспыхнули мелкими искорками. – Как вкусно!

– Я тоже люблю. Чем реже ешь, тем меньше надоедает.

– Ты редко ешь шоколад? Это сумасшествие, Доминик, сумасшествие свободного мира.

– Да, мне просто некогда…

– М—да, время убивает. С каждой минутой мы приближаемся к смерти. Часы лишь пугают.

– Ты самый интересный пациент, – сказал я, удивляясь очередной спонтанной фразе.

– В заточении, даже под таблетками, есть время подумать. А, может, я просто что—то вспоминаю. Недавно, например, я вспомнила, что в детстве мама водила меня на шоколадную фабрику. Я видела, как делают плитки белого шоколада с мятой, вафлями и фисташками, – Ника почесала переносицу.

Синие глаза робко посмотрели на меня.

– Я мало что помню. Со мной что—то сделали, я не могла просто здесь оказаться, я чувствую.

Я заметил на тумбочке «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбэри.

– Тебе нравится читать?

Девушка улыбнулась.

– Сестра Бонни принесла мне эту книгу. Сказала, что чтение помогает упорядочивать мысли в голове. Мне нравится книга, Доминик.

***

Так прошли три дня. Ника каждый раз рассказывала новую историю то про неправильные калькуляторы, то про пересохшие цветы в вазе, то про что—нибудь космическое. И сама она была космической, но взволнованной и заторможенной иногда. Каждый день я всматривался в её движения, выслушивал малейшие колебания голоса, но не мог понять, что не так.

Джо уехал. Моя ежедневная рутина приобрела все оттенки грязи: живительное солнце прощало облака, которые пеленой закрыли небо. Противный осенний дождь размывал дороги. Желания шевелиться вообще не было, однако же, да, работа, она самая, хоть как—то разбавляла серость.