Может, тогда я осознал, зачем работаю…

***

Я не спал всю ночь. Лицо моё помялось, волосы не хотели ложиться в привычную для них причёску. Плюнув на гель и оставив хаос на голове, я переоделся, бросил в сумку кое—какие вещи и, доев на ходу свой завтрак, выбежал на улицу.

Папку с личным делом мне всучили, пока я, повоевав с волосами, клевал носом в кружку с кофе. Чёрт, один диагноз на другом – печати образовали ядрёное цветное месиво. Здесь возились многие врачи, безуспешно чикали штампы. Одной шоковой терапии сколько назначили и не провели, какие—то препараты… ими ещё лечат?

Серые стены сжимали со всех сторон. Всегда мечтал позвать сюда ораву детишек, которых я угощаю шоколадом, и дать им краски, чтобы они тут всё раскрасили. Но многие больные начинают бунтовать и паниковать при виде ярких цветов. Серость – способ сдерживания, кнут для воображения, стабильность, которой ты нехотя подчиняешься.

Решётки и двери закрылись за мной. Как в тюрьме.

Я медленно шёл по коридору в изолятор. Видимо, рвался, раз сразу посадили. Я открыл дверь. Белые мягкие стены и пол тут же ослепили меня. Чёрт, когда везде сделают нормальное освещение?! Я потёр красные от недосыпа глаза и огляделся.

В углу, сгорбившись, сидела маленькая худенькая фигурка. Тёмные короткие волосы хаотично торчали из стороны в сторону. Своим приходом я издал серию микроскопических шумов, которые мышиные ушки быстро уловили. Казалось, будто они чуть дёргались, как у маленького животного. Я стал гадать, какого действительно оно пола и возраста.

Ответ последовал сразу: она повернула голову и большущие синие глазищи, красные от слёз, сурово уставились на меня.

– Ещё один, – прошептал сбивчивый голосок.

– Мы можем поговорить?

Крутит головой. Разговор не состоится.

– Я вернусь, когда тебя переведут в палату.

Кивок. Она уставилась в стену. Я тихонько вышел.

***

Я вошёл в палату спустя несколько часов. Девушка что—то искала в прикроватной тумбочке. Огромная футболка больничного костюма свисала с миниатюрных плеч и худых рук, которые осторожно перекладывали вещи.

– Можно?

– Да.

Я прошёл в комнату и присел в небольшое кресло. Пациентка весьма неуклюже забралась на заправленную кровать и скрестила ноги по—турецки. Пара бездонных синих глаз стала пристально смотреть на меня, изучая, вычисляя уровень угрозы. Худенькое лицо с остатками детской пухлости, тёмные прямые пряди волос, брови и крепкая шея – она напоминала чуть потрёпанную шарнирную куклу.

– Итак, – начал я. – Как тебя зовут?

– Ника Псих, – прошептала она, почесав затылок.

– Не бойся, я не буду смеяться, – я улыбнулся.

– Спасибо. Простите, если напугала тогда. Просто разговор бы у нас точно не получился бы, ну, или был бы равносилен беседе с кабачком. И п-простите, пожалуйста, за то, ч-что я вырывалась… мне было страшно.

– Ничего, я понимаю. Я Доминик Кейн – твой лечащий врач.

Внезапно Ника распахнула широко глаза и, изогнув бровь, уставилась на меня.

– Мы с тобой тёзки.

– В смысле?

– Я же Доминика, – засмеялась она.

Я улыбнулся и моргнул.

– Ой, а я могу называть тебя Домиником? «Доктор Кейн» звучит слишком официально.

– Можно просто: Дом.

– Нет. Мне не нравятся сокращённые имена. Полное тебе идёт. Оно огненное, как солнце на закате.

– Разве у имён есть цвета? – спросил я.

– А почему нет? Моё, например, чернильное, – Ника взъерошила волосы. – Мне кажется, вопрос лишь в нашем воображении. Почему бы небу не быть жёлтым, если я так хочу?

– А как же законы физики?

– Их придумали те, кто хочет власти, Доминик. Одинаковое мышление – абсолютная власть.

– Ты считаешь, что всё подвластно разуму?