Когда пришло время забираться внутрь, кое-кто из обреченных завопил и стал отбиваться с энергией отчаяния. Тем вечером я видела, как Меченый избил одноногую русскую бабу так, что она потеряла сознание, и ее, раскачав головой вперед, первую бросили в кузов. Полька шла среди последних. Она донесла мальчишку до самого кузова и взобралась уже после него. Я поднялась вслед за ней вместе с другой надзирательницей и еще двумя эсэсовцами – охранниками Королевы. Машина тронулась, и мы какое-то время ехали во тьме среди деревьев. Мальчуган все вертел головой, чтобы посмотреть на лес, его тревожил красный отсвет фар на снегу. Эсэсовец-верзила погладил его по головке. Он был пьян. Таких уже не вылечишь. Он с улыбкой сказал:

– Слыхал я, ты любишь путешествовать. Вот и чудесно – сейчас тебя ждет большое путешествие. Сразу туда. Ввысь. Видишь?

И показал ему на небеса.

Взгляд польки буквально пронзил меня насквозь.

Грузовик остановился в пятидесяти метрах от деревянной постройки рядом с крематорием. Эсэсовцы стали орать на заключенных, чтобы те поторапливались. Мотор шумел, продолжая работать, и тут полька, вылезая, бросила мне:

– Du, du bist nicht besser. Du wirst sie in der Hölle finden[6].

От ее слов у меня просто дух захватило. Она первой вошла в деревянный барак, ведя мальчишку. Грузовик ждал. Может быть, минут двадцать, но они показались мне вечностью. Обратно ехали по-прежнему молча.

Дорогая моя доченька, когда ты прочтешь это письмо, я буду в могиле, а тебе станет стыдно за свою мать. Но ты, по крайней мере, узнаешь, что я совершила, сможешь отделить правду от лжи. Период в Уккермарке был худшим из всех.

В первые послевоенные годы я и не думала об этом. Я бежала из Равенсбрюка до прихода русских и укрывалась у фермеров. Помогала по хозяйству; вот бы отец посмеялся, лежа в могиле-то. Я думала лишь о том, как мне выжить и не дать себя изнасиловать. Кошмары начались после суда. Я видела ее в снах. Иногда видела, как она горит, а ее светлые глаза пронзительно смотрят на меня сквозь дым. Иногда меня вели к тому дровяному сараю. Я вопила Верзиле и Меченому: “Пустите! Вы что, не узнаете меня?” А они насмехались надо мной и показывали на огненные языки, вздымавшиеся до самых небес.

Я сохранила медальон. Даже когда у меня ничего не оставалось, я не пыталась продать его. А могла бы выручить за него несколько марок. Как-то раз я надела его, но он жег мне шею.

По ночам я начала разговаривать с Витой. Я говорила ей: “Оставь меня в покое. Дай мне мира, я сполна заплатила свой долг”.

Я принималась рассказывать ей обо всяких мелочах, а потом и о серьезном. О твоем рождении. О смерти твоего отца. Иногда я говорю себе: она – единственная, кто по-настоящему знает, какая я. Ты решишь, что твоя старая мать сходит с ума. Да, я очень одинока. Я прекрасно вижу, что ты считаешь меня занудой. Ты торопишься жить своей жизнью, как и я в твои годы. Но каждый раз, глядя на твое красивое личико, я молюсь Небу, чтобы тебе никогда не пришлось пережить такого. Пусть жизнь твоя будет сладкой и счастливой, пусть она убережет тебя от скверного выбора и сожалений.

Оставляю медальон тебе. Закопай его где-нибудь вместе с этим письмом. Вспоминай о моей любви и забудь остальное».

Последние страницы Ирен дочитывает, затаив дыхание. Закончила – и горло перехватывает от сознания, что придется снова перечитывать все это, чтобы составить опись примет. Медальон должен быть возвращен потомкам этой польки, о которой она практически ничего не знает – только то, что она умерла и что ее звали Вита. И поступка, который навсегда возвеличил ее: она не оставила мальчишку одного лицом к лицу с ужасающей смертью. Бесконечная нежность этой Девы к Ребенку не могла не растрогать.