На следующий день я стала наблюдать за ней. Она кормила его прямо-таки с ложечки, разделяя с ним свой скудный паек. А он-то – кожа да кости, едва на ногах держался. Обтирала его грязное лицо, намочив свой платок в подтаявшем снегу, которым был засыпан барачный подоконник. Видеть ее такой было мне омерзительно. Хотелось трясти ее за плечо и кричать, что у этой маленькой мартышки будущего нет. Но я просто впустую потеряла бы время. И что бы я потом стала делать с этой полькой?

У меня была репутация жестокой надзирательницы. Но я никогда никого не била без причины. Увидев меня, заключенные даже иногда умоляли дать им кусочек хлеба или немного воды. Главная надзирательница могла бы убить их и за меньшую дерзость. Эта полька была слишком гордой, чтобы попрошайничать. Мальчишка тихо стонал, а она шептала ему что-то, давая пососать немного снега, чтобы утолить жажду.

Ближе к вечеру прозвучала сирена на перекличку. Я зашла в барак и разглядела в темноте, как полька сидит на корточках в самой глубине. Она прилаживала на место рейку в полу под последней койкой. Я отшвырнула ее и нашла медальон – его-то она и прятала. Поняла, что вещь ей очень дорога. Она обещала дать мне взамен все что угодно, если я оставлю ей медальон. Да ведь у нее ничегошеньки не было – что такого она могла предложить? Я расхохоталась ей в лицо и спокойно положила медальон себе в карман. Несколько секунд она смотрела на меня в упор, и ее глаза горели ненавистью. Мне следовало отвесить ей оплеуху. Сама не знаю, что меня тогда удержало».

Как-то странно выглядит такая притягательность заключенной для Ильзе. Ну, обычная полька, а дальше все ясно. Отребье для немца из Третьего рейха. По расовой шкале – чуть выше евреев. Стоит ли видеть в этом тайное запретное влечение? С точки зрения Ильзе белокурые волосы и голубые глаза – признак чистоты крови. Где бы ни было, даже пусть на вражеской территории, но самая мельчайшая капля этой крови должна была быть спасена, как вдалбливала ей нацистская пропаганда. Скорее всего, надзирательнице трудно было смириться с тем, что предмет ее вожделения унижает себя, привязавшись к еврейскому ребенку. В этой сцене кражи Ирен видится смесь насилия и смущения. Поднятая для так и не нанесенной пощечины рука, близость тел, хищная чувственность. Вырывая вещицу, Ильзе заставляет польку просто взглянуть на себя. Той приходится прогнуться перед ее властью.

Ирен надевает перчатки, разворачивает желтую бумагу, доставая медальон. Это старомодная безделушка, изящная и неброская. Ее умиляет незатейливая простота бронзовой цепочки, на которой висит овальная подвеска с изображением Богоматери с младенцем, выполненным в русском стиле на черненой эмали. Если заключенная работала при столовой для СС, она могла бы выменять медальон на какую-нибудь пищу.

Она снова принимается за чтение:

«На перекличке главная надзирательница заставила их раздеться. Полька прижимала мальчишку к себе, держа его на руках, чтобы согреть. Он наверняка немного весил, но за несколько часов на таком морозе и перышко станет тяжелым. У нее хватило хитрости встать в последних рядах. Но Меченый все-таки заметил это и заорал ей, чтобы она оставила мальчишку, щелкнув кнутом прямо в нескольких сантиметрах перед ее носом. Маленький еврей дрожал у нее на руках. Она осторожно опустила его, его ноги затряслись, коснувшись снега. Слишком поздно – их уже заметила Королева. У нее были свои церемониалы. Она как истукан стояла перед узницами, заставляя их ждать под сильной снежной метелью. Отыскивала самых слабых, кто едва стоял или у кого распухли ноги, или еще сумасшедших, у которых вот-вот случится нервный припадок. Это было ее время – грузовик приходил не раньше 18 часов. Она подошла к пареньку. С улыбкой спросила, любит ли он конфетки. Он смотрел на польку, как будто ждал, что та подскажет ему верный ответ. Королева проявляла нетерпение: «Ты что, язык проглотил?.. Не бойся. Пойдем со мной, я дам тебе конфет».