Она говорила с ним так, как говорят с ребенком, которого ведут в гости. А ему-то было не до игрушек – он походил на крольчонка, угодившего в западню. Она легко коснулась его плеча своим хлыстом. Серебряная рукоятка сверкнула в ее руке. Подарок эсэсовского офицера – она так любила напоминать нам об этом. Потом указала ею на него. Именно так она выбирала узниц для газовой камеры. Потом командовала: “Links!” – и женщины должны были построиться слева. Если они мешкали, она стегала их кнутом. В случае сопротивления ей на помощь всегда приходили охранники. У маленького еврея не было сил крикнуть, он только разевал рот, из которого не выходило ни звука. Самый крупный эсэсовец закинул его себе на плечо. В тот же миг полька вышла из строя. Ее исхудавшее тело еще выглядело мускулистым. Она держалась прямо, словно на невидимой пружине. Громким голосом, раздельно выговаривая слова, она произнесла по-немецки:

“Ich bleibe bei ihm”[5].

Помню наступившую тишину. Только слышно было, как завывал ветер.

– Ты еще можешь работать, – сказала главная надзирательница.

– Я хочу пойти туда, куда и он, – повторила полька.

Королева молча уставилась на нее.

Та поняла, что придется умолять. Было ясно, что это ей дорого обойдется. Она обладала гордостью чистокровной немки. Мне хотелось отстегать ее, крикнуть, что у нее на это нет права. Ее кожа на морозе казалась белой, как мрамор. Она сказала: “Очень прошу вас”. Я ощутила, как у меня во рту поток желчи смешивается со слюной.

Главная надзирательница наслаждалась моментом. Единственная узница, еще пригодная к труду в этом отстое увечных калек, просила разрешения умереть. Она позволила себе еще поразмыслить и наконец резким движением хлыста указала ей – иди, догоняй мальчишку и четырех женщин, уже стоявших поблизости.

Отбор прошел без неожиданностей, если не считать того, что женщины, которых строили слева, умоляли их пощадить. После переклички им велели одеться в летние робы. Этого было мало, чтобы согреться. Глаза у маленького еврея лихорадочно блестели. Он стучал зубами, стоя в хлопчатобумажной рубахе с черным крестом на спине. Я попросила отвести их в гимнастический зал – барак, служивший перевалочным пунктом. Еще раньше я договорилась, что не буду сопровождать заключенных в грузовике. Все, что я знала, мне рассказывали другие. Впрочем, из нас никто не заходил дальше того места, где останавливался шофер. Умерщвление газом было делом мужчин.

В гимнастическом зале я оказалась недалеко от польки и слышала, как она говорила по-французски с одной старухой. Казалось, что они знакомы. Эта заключенная, может, была не такой уж и старой. Тут были такие, кто седели за несколько дней, высыхая и бледнея со страшной скоростью. Я не понимала, что она ей говорила, но видела – они спорят. Француженка несколько раз повторила имя польки, чтобы заставить ее слушать. Вита. Я догадалась, что она старалась убедить ее. Она-де еще крепка. Может пожить. Полька положила руку ей на плечо. Маленький еврей с ног валился от усталости. Она взяла его на руки и запела колыбельную на своем языке, гладя его по волосам. Мне хотелось пойти поискать Королеву и попросить спасти ее – при условии, что мальчишку она бросит.

Я этого не сделала. Я знала, что она откажется.

Когда их вывели, был уже поздний вечер и наступил лютый мороз. Их снова выстроили в ряд, совсем голых. Там была “Доктор Вера”. Ее прозвали так, хотя она даже не была медсестрой. Она носила белый халат лишь потому, что получила неизвестно какое медицинское образование в Праге. За несколько послаблений, дарованных ей взамен, она травила заключенных ядом. Делала им смертельные инъекции, вырывала у трупов золотые зубы. Каждый вечер она писала номера заключенных у них на груди несмываемыми чернилами. Потом это облегчало опознание тел. Я в первый раз присутствовала на таком ритуале, и меня чуть не стошнило. Я вспомнила, как отец клеймил животных перед тем как отправить их на скотобойню. Полька протянула левую руку – она не хотела, чтобы цифры писали у нее на груди. На предплечье у нее красовался гадкий шрам. Вера написала цифры под ним. Затем женщинам дали снова одеться и велели ждать грузовик. Уже опускалась ночь.