– Ты должен быть тенью, пока не станешь солнцем. Но помни: даже солнце может погаснуть, если тучи слишком густые. И иногда самая большая угроза исходит не от тех, кто хочет тебя уничтожить, а от тех, кто говорит, что любит тебя больше всех.

Она замолкает. Её взгляд уходит куда-то далеко, за пределы тех стен. Я хочу спросить, что она имеет в виду, но её глаза возвращаются ко мне, и в них – предупреждение.

– Запомни, мой лев: во дворце каждый камень хранит секрет. Каждая тень следит за тобой. А каждый шаг… каждый шаг может стать последним. Запомни…

Я не спрашиваю, зачем. Я знаю – это не просьба. Это пророчество.

Позднее, ночью, я слышу, как кто-то во дворе играет на сазе. Звук доносится по ветру, будто тонкая нитка из золота. Я лежу с открытыми глазами и думаю: там было всё настоящее. А здесь – будет иначе. Здесь меня будут гладить по волосам, чтобы узнать, не пора ли их срезать.

И я уже не уверен, хочу ли оставаться здесь.

Я ищу Махмуда весь день.

Он не в саду, где мы прятались за кипарисами, не в зале, где вырезали из воска человечков и закапывали их в песок – «чтобы они потом вырастали страшными», как говорил он.

Не в библиотеке, где мы читали Коран, а он шептал мне, что страницы пахнут пылью и стариком, а я всё равно гладил их, как шёлк. Тогда ему было столько же, сколько сейчас мне.

Сейчас же страницы не пахнут. Сегодня они будто слиплись. Закрылись изнутри.

Я спрашиваю у Келима – нашего жеребёнка с огромными глазами, в которых будто живут мысли. Но он только жуёт, даже не смотрит. Словно проглатывает мой вопрос.

Айше-калфа, когда я тянусь к её рукаву, роняет кувшин. Он разбивается, как будто специально.

Она шепчет извинения и отходит. От неё пахнет укропом и страхом.

Гарем странный. Не просто молчит. Он затаился. Как зверь, который притворяется камнем или кустом.

Как будто все знают, что нельзя двигаться быстро, чтобы не услышали.

Чтобы он не услышал?

Я не понимаю, кто этот он. Может просто не хочу об этом думать. Но я знаю, что он где-то здесь.

Евнухи не смотрят в глаза. Смотрят на свои чёрные руки. На пол. Как будто пол важнее меня.

Я – невидимый.

Я – тень.

Или – свидетель?

Я не знаю, что страшнее.

Во дворце пахнет не корицей и не розовой водой. Пахнет медью. Сухой землёй. Как будто кто-то уже копает погребальную яму, но не за стенами, на улице, а внутри, под мрамором.

Я иду босиком. Так тише. Так лучше слышно, как говорит гарем.

Он больше не поёт. Он гудит. Так гудит улей, когда матку выносят мёртвой.

За ширмой, куда детям нельзя, стоят стражники – балтаджи. Говорят приглушённо, но у них голоса тяжёлые, как мокрая ткань.

Один говорит:

– Он просил увидеть повелителя. Дважды. Безрезультатно. Она не позволила…

Другой отвечает:

– А что повелитель скажет? «Ты мне сын, но…»

Они смеются. Тихо. Не от радости. От страха.

Я зажимаю уши, но не слишком сильно. Я всё равно слышу: