Я прячусь в углу, между павильоном для обрезаний и резными мраморными перилами. Через отверстия виден Босфор. Я сажусь на ступеньку. Камень холодный, как утро после казни.

Я вспоминаю, как отец смеялся, подбрасывая меня в воздух. У него тогда были сильные руки. А сегодня он не мог поднять даже свой взгляд. Он согнулся, как дерево, что забыло, где у него корни.

Я сижу долго. Мир плывёт, а я сижу на месте. Внутри меня прорастает то, чего не было раньше. Будто маленький, ядовитый росток. Он не цветёт. Он впивается. Он говорит: запомни. Никому нельзя верить. Даже крови. Особенно крови.

Если ты хочешь жить – ты должен видеть всех. Слышать всех. А сам – быть тенью.

И когда-нибудь… когда придёт твой час – не дрожи. Как он.

Я встаю. Смотрю на голубя. Он больше не смотрит на меня.

Я Ахмед. Я сын султана. Я внук женщины, чьё слово весит больше меча.

А я всё слышал.

Я Ахмед. Я помню тот, другой воздух. Он был тёплый, медовый, как из чаши с шербетом, в которую уронили солнце. Маниса пахла сладким дымом и пыльной кожей лошадей. Там всё будто бы медленно и лениво смеялось: ветер в виноградниках, вода в кувшинах, даже петухи по утрам, словно зевая, кричали без злобы.

Мы с Мустафой катим колесо. Большое, деревянное, с медными шипами, оно когда-то стояло на арбе, но теперь, оно часть нашей крепости, нашей галеры, нашей осадной башни. Мы короли дороги. Он визжит от радости, бросает в меня комом сухой земли. Я отмахиваюсь, смеюсь, падаю, прижимаю его к себе. На миг он замирает, тёплый и живой в моих руках, а потом снова бежит, будто вся земля ему принадлежит.

Когда я поднимаюсь, одежда в пыли, пальцы в ссадинах, и мне от этого хорошо. Потому что здесь, ещё не живёт страх. Здесь – мать не плачет в подушку. Здесь – брат шехзаде Селим ещё жив.

Позже, в тени сада, я сижу у ног Мустафы-аги. Он чертит углём круги на гладком камне и говорит:

– Шехзаде, власть – это не венец, а водонос. Кто носит воду, пьёт последним.

Я не понимаю, но киваю. Он продолжает рассказывать истории из прошлого нашей великой династии. О великих предках Мехмеде Фатихе и Сулеймане Кануни. Камень пахнет пеплом. Голос Мустафы-аги, как трещина в стекле: тихий, но если прислушаться, становится страшно.

Вечером отец выходит к людям. Я стою на балконе и смотрю в щели решётки, как он поднимает руку. Его кафтан словно соткан из самой тьмы ночного неба. Толпа замолкает. Даже воздух замирает, как будто не смеет дышать без его дозволения.

Он говорит о налогах, о стражниках, о плохом урожае. Но я слышу другое. В его голосе – меч. Тот, что может расколоть даже камень. Я шепчу себе: он не просто человек. Он – меч, выточенный для рассечения судеб.

Позднее матушка находит меня в пустой зале. Она садится рядом, укутывает меня в свою шаль, и я слышу, как её сердце бьётся – как глухой барабан на параде.

– Всё скоро изменится, мой шехзаде, мой лев, – шепчет она так тихо, что её слова кажуться частью воздуха, текущего сквозь решётки окна. – Мы поедем в Стамбул. Будем жить в Сарай–и Хюмайун – дворце повелителя… Дарюссаадэ, как его называют некоторые. Дом благословения.

Она делает паузу, словно проверяя, слышит ли я её сердце. Её пальцы касаются моей руки, будто хотят оставить метку на коже.

– Там… там всё другое, Ахмед. Там живут не только львы, но и те, кто их приручают. И те, кто ставит капканы. Иногда это одни и те же люди. Поверь мне, мой мальчик, – её голос дрожит, но не от страха, а от чего-то более глубокого, – быть сыном султана – это не дар. Это долг. И цена за него всегда высока.

Я чувствую, как её дыхание становится тяжелее, будто каждое слово вырывается из неё вместе с кровью.