Или еще:

И что вовсе уж неприемлемо, появилась спорная манифестальная декларативность, органически чуждая, на мой взгляд, кушнеровскому таланту:

Не стоит забывать, что «кушнеровский способ говорения <…> плод его врожденного и неистребимого простодушия»41. Оно и подкупает, и очаровывает, и его-то как раз тоже становится меньше в новых стихах. Столь притягательная, располагающая кушнеровская наивность («Душа моя, как все-таки наивна / Ты, как тебя нетрудно раскачать») теперь проходит ровно и как-то натруженно.

Не так давно была непомерно раздута история со стихотворным посвящением Кушнера губернатору Петербурга Валентине Матвиенко, сделавшей некое благое дело для петербургских писателей. Ничего особенного: человек захотел поблагодарить другого человека и, будучи поэтом, вполне характерно сделал это стихами. Не стал же он, в конце концов, печатать этот текст, включать его в книги. Но в некоторых стихах последнего времени (например, в стихотворении «В цеху разделочном мясном кипит работа» из книги «Мелом и углем») можно уловить те же интонации, что и в «оде» Матвиенко. Открытая, не опосредованная новизной «ракурса» стихотворная публицистика совершенно не свойственна Кушнеру, тем страннее его обращение к ней.

Анализируя изменения кушнеровской поэтики на рубеже веков, Ольга Канунникова справедливо отмечает, что «в прежних стихах поэт исповедовал, так сказать, „негативный метод повышения жизненных ценностей“ (определение Л. Гинзбург) – то есть от обратного <…> и все происходило под знаком пастернаковского доверия к жизни»42. Теперь это доверие несколько притупилось, стало менее очевидно.

Можно и вовсе уж осмелиться и обратить к Кушнеру его же собственный призыв: «Сам себе побудь экзаменатором, верность чувству смутному храня». Поэзия как «слово в неземном значении своем» в новой книге Кушнера напоминает о себе реже, чем хотелось бы того, и реже, чем этого можно было бы ожидать от поэта столь высокого уровня.

Таким образом, некоторая настороженность, появившаяся среди знатоков творчества Кушнера в последнее время, видимо, имеет под собой основания: кушнеровская «поэтика обузданного многословия» дает небольшие, но каждый раз ощутимые сбои. Воспользовавшись метафорой самого поэта из стихотворения, включенного в книгу, можно сказать, что его поэзия нарочито «хандрит».

Это не значит, что в книге нет стихов, напоминающих о прежнем, «классическом» Кушнере. Есть. И в достаточном количестве. Это те стихи, в которых сохраняется гармоническая взаимосвязь и баланс между частным и общим, внешним и внутренним, где в их сочленении не чувствуется искусственности, где не удивляешься сопоставлению Гоголя с бельем, упавшим с веревки. Это такие стихи, как «Картинка из кубиков», «В итальянской живописи небо», «Тот, кто оставил очки на скамье», «А бабочка стихи Державина читает…», «Черемуха», «Отца и мать, и всех друзей отца…» и многие другие.

Свои эстетические принципы Кушнер проговаривает привычно четко:

Да и в целом поэтические достоинства сборника «Мелом и углем» непросто оспорить. В этой книге поэт, по словам Юрия Казарина, «именует время свое объективно и, как всегда у Кушнера, интимно, обезоруживающе прямо, но негромко, почти тихо, почти шепотом или вполголоса – но абсолютно точно, точно, точно, эксплицируя полную трехстороннюю адекватность частной жизни, исторической эпохи (любого отрезка социального времени) и судьбы поэта». И – что особенно важно – «в книге ощущается явное (и явленное в слове) духовное движение от физического к интерфизическому и далее – в метафизическое. Такой вектор движения души создает в сфере вербальности эффект подлинности, достоверности и успокоенного, уговоренного, вразумленного отчаяния»