– Слухи; сам знаешь, нет такого преступления, которое не совершит капиталист ради трехсот процентов прибыли. – Хайруллин усмехнулся.

– И нет такого подлога, на который не пойдет коммунист ради перевыполнения плана. Ладно, мы не о том. Романова мы презираем так же, как и ты. Он даже не наш кандидат. Но он – шанс на слом этой системы, из которой давно не выдували старческую пыль.

– Однако подготовка не ведется?

– Подготовка ведется перманентно. Что толку? Сила не на нашей стороне, мы это осознаем. Ну, так берешь этого дикаря?

– Дикаря?

– Он из анархо-примитивистов. Самая вредная партия, я только рад от кого-нибудь из них избавиться. Столкновение с государственной машиной им на пользу.

– Он, кстати, вещал сегодня что-то из твоего эссе.

– Вот как? Тем лучше. Идея крепнет, когда в ее пламя бросают мучеников.

– Таким циником я тебя не помню…

– Я никогда не был циником. Даже тюрьма этого не изменила; разве что сделала все яснее. Ты путаешь цинизм с целеустремленностью.

– И какова цель?

– Откуда же я знаю? – засмеялся Магас. – Это как звезда в небе. Ты понятия не имеешь, что там встретишь, но все равно стремишься к ней… Знаешь, что мне действительно припоминают время от времени? Работу в патриотической прессе. А ведь это было еще в старшей школе! Должен сказать, меньше напрягать мозги мне приходилось только при написании поздравительных корпоративных открыток. Не существует ничего более примитивного и пошлого, чем национал-патриотические статьи. Эти тексты вылетают, даже если отключить мозг.

– Может, эти слова естественны? – Хайруллина позабавило, что эта заноза до сих пор саднит в Магасе. – Как признание в любви.

– Естественны, как матершина из уст потребителя таких статей. Патриотизм – враг всякого человека, для которого собственный разум есть источник самобытности. Я всегда подозревал в тебе нацбола. Тебе не хватало наивности, чтобы искренне поверить во что-то хорошее.

– Так ты из чистой наивности писал о величии Евразийского проекта?

– Я зарабатывал на краску! Прости юноше желание творить. Каждый мнит себя безошибочным и отказывает другому в праве на заблуждение. В двадцать лет ты можешь быть коммунистом, в сорок – либералом, а в шестьдесят – националистом. Но в каждый год твой оппонент будет считать тебя неизменным, вечным юношей, вечным мужчиной, вечным стариком. У человека есть право меняться. Разве не так устроена природа? Даже вековой дуб меняется четырежды в год! А человек должен быть убит здесь и сейчас без права измениться. В идеологии ошибаться запрещено. Даже в религии нынче охотнее прощают ошибки! – Магас как-то исподтишка посмотрел на Хайруллина. Тот замер, поняв, что где-то рядом дернулся крючок. – Может, Рамиль, ты думаешь, что я тебя презираю или ни за что тебе не доверюсь? Да ты навеки мой брат за все наши беседы! Помнишь тот вечер: набережная, портвейн, мы втроем, и ты на спор ходишь по парапету… Ты ведь был способен на глупости!

– Смертельная тоска снаружи и пятилетний план внутри нас, – хранился разговор в памяти Хайруллина. – Все изменилось: теперь тоска внутри, а планы мне пишет кто-то другой.

– Этот план еще не написан. И пока тебе не дали новый приказ, ты можешь нам помочь. Я понимаю, что у тебя своя аркада. Но всегда можно перевернуть картинку.

Этот разговор не нравился Хайруллину: его потянули за хомут непроторенной дорогой, и он уперся, как вол, помнивший путь к дому. Однако Магас расценил его настрой по-своему: не как сопротивление, а как колебание.

– На Дарину не обращай внимания. Она и любовницей тебе станет, если я скажу, что это нужно для дела.