– …жизни людей важнее жизни государства, и руководствоваться следует не наибольшим благом, а наименьшим злом. Вот уровень, доступный человеку. К сожалению, развитие цивилизации до сих пор таково, что приходится в первую очередь говорить о необъятной ценности человеческой жизни, об этом нравственном минимуме. Чтобы наставить на другого человека пистолет, много ума не надо. Примитивное желание избавиться от того, что мешает. Для того, чтобы потакать желанию убить, ни к чему было миллионы лет развивать разум! Этот способ разобраться с ситуацией доступен и бешеному псу. Быть – вот единственное, что нам дано. И нужно отказаться от своего разума, дойти до невообразимой низости, чтобы признать: мы вправе отнимать это друг у друга…

Хайруллин умилился услышанным речам. Двадцать лет назад он считал бы наивысшей пользой провести в таком месте весь вечер, поддерживая или опровергая оратора. К закату он мог перейти к «18 марта» – морсу с водкой, а затем, пробираясь от дивана к дивану, громя троцкистов и правых уклонистов, закончить вечер с девушкой в тяжелых ботинках и с агрессивно подведенными красным глазами, которая яростнее всех спорила с ним.

Сквозь воспоминания он поймал враждебный взгляд, обращенный не к форме, а лично к нему; ах, этот бессменный завсегдатай одного из комитетских клубов – кузнец, едва не севший за изготовление холодного оружия. После ареста местных лидеров Левого фронта он ошивался во дворе Хайруллина, желая навязать драку. Они однажды даже стояли, глядя друг на друга: Рамиль с молодым, но уже крупным Аргуном и этот бородатый битюг. Хайруллину было не интересно лезть на кулаки, и он собирался вызвать патрульных. Но этот тип что-то понял, глядя в отражавшие зимнюю луну глаза, на совершенно неподвижную в мороз фигуру, на армейский бушлат, хранимый для «холодных» прогулок с собакой, – и отступил.

Хайруллин глотнул морса. Не тот вкус. Видимо, его нужно было лить в высохшую глотку. Он здесь не свой, никогда не был своим… и все же идея – быть может, забытая и обитателями этого места, и всеми на свете, может, изуродованная, поросшая сорняками, – она жила в нем, единственная несомненная после всего.

Магас уже ждал в дверях, возле таблички «Юридические консультации». Они с гостем без слов пожали друг другу руки и прошли в кабинет. Хайруллин молча извлек телефон, и Магас достал металлический ящик, в который убрал и его, и свой гаджет. Крутанулся, демонстрируя, что нигде не спрятал другой аппарат. Хайруллин отмахнулся: все это привычки; он не собирался выдавать настоящие секреты.

Три стены были перегорожены тяжеловесными книжными шкафами, неряшливость и нестройность внутри которых свидетельствовала о том, что это не антураж, а живая библиотека. Массивный стол был безо всякого порядка и отбора заставлен сувенирами с разных берегов мира; из рабочего, пожалуй, имелся только планшет. Магас носил все ту же шапочку-чульо – оплот простодушия над тщательно подобранным революционным гардеробом: брюки-чиносы от «Авам», льняной пиджак от процветающего радфем бренда, футболка с красной звездой и холщовые эспадрильи, производившиеся на территории наксалитов. Хайруллин, конечно, не узнал большинство марок. Он был в полицейской форме, в которую ненавидящие, презрительные взгляды били, как в бронежилет.

Хайруллин сел в глубокое кожаное кресло, заявлявшее о гостеприимстве хозяина, который для себя выбрал непритязательное офисное сиденье. Потребовалась пара секунд, чтобы почувствовать: трещины в голосе залатаны.

– Как освоился, Карим?

– О, неплохо! До выхода из тюрьмы я подумывал применить себя вне «Блока», однако общество не слишком обрадовалось моему порыву. Мы вроде бы исходим из предпосылки, что заключенного можно вновь встроить в социум, но устанавливаем такие запреты на работу, как будто исправить его уже нельзя. Или мы совершенно не верим в собственную пенитенциарную систему.