У Леры был выходной, но весь день она провела дома, изучая накопленные материалы. Хоть и понимая, что столкнулась с чем-то далеко выходящим за пределы обыденного, Лера работала над делом с теми же чувствами, с которыми раскрывала убийства жен и мужей, отнимание золота и телесные насилия. Она только хотела справиться со своей небольшой частью задачи, и этого было достаточно.

И все же привычные чувства лежали на неустойчивой поверхности. Дело было не в Неизвестном и не в визите Марины (Лера научилась оставлять пощечины за порогом). Нет, догадалась она, это было из-за Артема. Что он хочет от нее? Если причиной было то, что она понравилась ему, Лере стало бы гораздо спокойнее. Артем мог делать, что ему захочется, – Лера бы только соглашалась.

Но в глазах Артема не было симпатии или похоти. Взгляд плоский, как лезвие, шарящий в груди точно хирургический инструмент. Чистое, бескровное вскрытие извлеченного из формалина кадавра. Возможно, это была ее извращенная фантазия о какой-то жестокости, стремление быть расколотой, подобно скорлупе, просьба о гибельном ударе, который виртуозно мог нанести такой человек…

Новый звонок в дверь. Лера посмотрела на часы и догадалась, что это Вадим: он приходил в это время с работы. Не колеблясь, будто забыв о произошедшем утром, она открыла и даже надела ту же выскобленную улыбку.

Вадим втолкнул Леру внутрь и схватил за горло.

– Ты зачем ей рассказала? – взревел он, не разжимая зубов.

– Она уже знала, – просипела Лера, не пытаясь вырваться.

– А ты зачем подтвердила?! – рявкнул он.

– Чего ты хочешь? Мне плевать на тебя и на Марину (так ее быстрее оставят в покое).

Вадим дважды ударил Леру щекам, не зная, как иначе объяснить себя – несчастное существо, чья голова одубела от гнева.

– У меня семья разваливается, тварь!

– Ты сам в этом виноват.

– А твоя совесть, значит, чиста, паскуда? Вешалась на меня, а теперь ни при чем? Сука, ни черта от тебя не получил. Трахаешься, как кукла, а когда реально не надо ничего делать, ты свой рот раззявила!

Он продолжал стегать ее обвинениями, а она перебирала оправдания, все глупые, выскальзывающие. И, роняя их, она отступала в себя все глубже, пока пятиться больше было некуда, и осталось лишь коснуться этого предела окнутованной спиной.

– В чем я виновата, в чем я виновата, в чем я виновата? – запричитал кто-то, оставленный на растерзание. – Я все делаю, как вы хотите. Может быть, мне сдохнуть? Вы все отдохнете от меня, – как-то протяжно, надрывно не говорила, а подвывала Лера. – От моей тупости, неуклюжести, никчемности. Я же только раздражаю. А хорошая, когда делаю все правильно, по инструкции. Ну зачем я? Ведь кого угодно можно научить правильному, дать инструкцию…

Слез не было; она говорила, не слыша себя, не воспринимая себя, как в оглушающей засветке. Вадим ждал, когда вытечет гной ее жалоб, вызывавший у него отвращение. Вдруг Лера ненавидяще оскалилась:

– А может, это вам всем сдохнуть?

Вадим наотмашь ударил ее, потом еще раз и еще раз. Он не прилагал большой силы, словно ему стало противно даже насилие над ней. Лера сжималась в углу, закрываясь от ударов, а он все искал, как попасть ей по лицу. «Нужно не разрыдаться», – помнила она откуда-то. Ей было страшно; не из боязни быть покалеченной, а потому что она натворила что-то и виновата перед всеми.

Вадим наконец бросил этого уродливого дрожащего птенца, существо беспомощное настолько, что не было никакого удовольствия лупить его, и ушел, хлопнув дверью. Он бы изумился, увидев свою жертву через мгновение. Лера тут же распрямилась, вытерла глаза – и отправилась работать. Но, не дойдя, замерла, то ли наяву, то ли в памяти услышав тонкий голос ребенка, пытающегося разнять двух несказочных монстров – ругающихся родителей.