Перед мраморной лестницей, что вела ко входу в дом, стоял экипаж, в котором приехали господин Васиотакис с дамами. Экипаж был запряжен двумя красивыми лошадьми гнедой масти, взмокшими от пота и разгоряченными с дороги.

Правая, увидев меня, подмигнула и сказала:

– Привет тебе, земляк! С каких пор ты на византийской службе?

– Что? – спросил я.

Но в эту минуту кучер, весь в белом, в белых перчатках, дернул их за уздечки, и лошади тронулись с места. Они обошли по кругу сад и остановились у другого края, перед конюшней.

Я помчался за ними и подоспел к тому времени, как кучер спрыгнул на землю, и двое арабов-конюхов, которых называют тут коневодами, приняли лошадей, окатили их водой и отстегнули поводья.

Я подбежал к правой лошади.

– Что ты там говорил? – спросил я.

– Да хотел узнать, откуда ты, земляк, оказался тут на византийской службе.

Левая лошадь, симпатичная кобыла, встряхнула головой и высказала своему товарищу с ноткой презрения:

– И охота тебе, Бобби, в такую жару языком трепать? Не видишь разве, он еще щенок, и не понимает о чем ты толкуешь.

Ее колкость меня сильно задела.

– Лучше щенок, чем прокисшая старая дева, – ответил я.

Она издала насмешливое ржание и пошла за коневодом, который отвел ее в стойло, чтобы пообсушить.

– Старая дева-двухлетка! – сказала она. – А уже прокисла! Бррр.

– Не обращай внимания на Дейзи, – добродушно сказал Бобби. – Она не злая, это просто жара на нее так действует. Видишь ли, мы, англичане, сильно страдаем от жары.

– Ух ты! – вырвалось у меня. – Вы англичане?

– Конечно. Как и ты.

– Я?

– Полно тебе, разве ты не знаешь? Ты фокстерьер, а фокстерьеры всегда англичане. Поэтому я и спросил тебя, с каких пор ты на византийской службе.

Эта шутка мне совсем не понравилась. Мицос был греком, Лукас и близнецы тоже. Я слышал от них это столько раз когда их флажки с голубыми полосками трепетали на ветру. Они втыкали флажок и в мою конуру, и она становилась то фортом Куги с Самуилом, то Приютом в Гравии, а порой и Воротами Св. Романа.* Мне вовсе не хотелось быть кем-то отличным от них, я так и сказал об этом Бобби.

Тот рассмеялся.

– Что поделать? Хочешь-не хочешь, но ты англичанин, – сказал он. – Англичанином родился, англичанином и помрешь.

Эти слова меня очень огорчили. Я опустил уши и голову и поплелся к дому, куда, как я видел, заходили мои хозяева.

Внезапно меня посетила блестящая идея и я помчался назад к конюшне. Двое коневодов вытирали Бобби толстыми кусками фланели, чтобы обсушить его.

– Бобби, – крикнул я ему, – а где ты родился?

– Не знаю, дружок, – ответил он, – но думаю, что на конюшне, там купил меня хозяин.

– А… – растеряно выдал я.

Этот ответ меня совсем не просветил. Но тут мне пришла еще одна идея.

– Но друг мой, тогда ты араб! – крикнул я ему. – Ведь эта конюшня на аравийской земле.

– Нет, дружок, – ответил Бобби, – как хозяин мог купить меня в его же собственной конюшне? Меня выкупили из конюшни моего первого хозяина, одного лорда, и привезли меня сюда на корабле. Меня поднимали и снова опускали в большом деревянном ящике, на канатах, с лебедками, с криками, была такая суматоха…

– А… – вырвалось у меня снова.

Все это было немыслимо для меня. Ящики, лебедки, канаты – и это так путешествуют лошади? Я вот сам поднялся на корабль, без всякой суматохи и криков. Но промолчал об этом. Поразмышлял. И спросил его:

– А где жил твой хозяин-лорд?

– Не знаю…

– Может, в Кифисье? – спросил я, чтобы подвести его к нужному мне выводу.

– Почем мне знать? Слово «Кифисья» я слышал часто, но не знаю, где это.

Ох, как жаль, что лошади такие невежды, сказал я про себя. Говорит, что англичанин, а не знает, где родился. И я спросил его опять: