Порт назывался Суда, а место – Крит. Это была родина моего хозяина. Крит это остров, то есть большой кусок суши, окруженный водой. Я, правда, не обегал его кругом, так что поручиться вам не могу. Предпочитаю говорить о том, что видел сам.

Мы отплыли еще до рассвета, а на следующее утро, на заре, увидели желтую полоску суши, по ней были разбросаны кучами огромные камни. Когда мы приблизились, я различил, что эта полоска – земля, а камни – дома и ветряные мельницы. Потом я увидел мачты и множество лодок, потом черные горы угля, белые горы мешков, желтые горы досок, все это громоздилось вдоль берега. Затем я различил людей, сновавших туда-сюда.

Но не увидел ни одного дерева.

Это была Александрия. Мы приплыли.

Однако не судьба мне было спокойно закончить мое путешествие.

Корабль причалил к пристани. К великому своему изумлению я увидел, как волна белесых одежд и черных голов ринулась по деревянному трапу и наводнила корабль.

Мне не доводилось еще видеть и слышать чернокожих людей. Впервые я увидел их в такой массе, они поднимались крича и переругиваясь.

На них были странные длинные рубахи, грязные и залатанные – у кого белые, у кого выцветшие синие или черные, назывались эти рубахи «галабеи». Чтобы рубахи не мешали им поспешно карабкаться, эти люди зажимали их зубами, приоткрывая широкие штаны-шаровары и длинные черные голые икры.

Знали бы вы, как, еще будучи щенком, я безгранично и неодолимо ненавидел голые икры. В первый раз я видел их столько, да еще и все черные. Мной овладела непередаваемая злость, и я начал нервно прыгать и гавкать.

В эту минуту один одноглазый, голоногий, подбежал к нам, отталкивая и убирая с дороги остальных. Он схватил чемодан Евы, саквояж господина Васиотакиса и наклонился подхватить еще другие свертки.

Чаша терпения переполнилась, это уже выходило за все границы!

С лаем я бросился на голые ноги мавра, тот издал крик и вскочил на скамейку. Я за ним. Хватаю его галабею, тяну, рычу. Что было потом – помню плохо. Послышался страшный грохот, я перекувыркнулся в воздухе и оказался на полу, среди чемоданов, в неразберихе рук и ног, которые сталкивались и боролись друг с другом. У меня начала кружиться голова, но галабею я из зубов не выпустил.

Вокруг меня оглушительно гремели голоса. Кто-то тянул меня, кто-то шлепал…

Внезапно мавр вырвался, оставив кусок ткани в моих зубах и помчался вниз по лестнице. Я бросился за ним. Я ловил его за голые ноги.

– Надевай обувь! Надевай обувь! – лаял я вне себя от ярости, снова хватая его за одежду.

В миг его галабея превратилась в лохмотья, как когда-то кружевной платок голубоглазки, а я уже подбирался к его широким штанам-шароварам.

А тот, с ужасом в единственном глазу, с поднятыми руками кричал на меня: «Африт! Африт!», что значит «Дьявол! Дьявол!» И он боялся меня схватить, этот здоровенный мужик, меня, такого, в общем, мелкого пса.

Шаровары его пострадали бы не меньше, чем галабея, если бы не подоспел Мицос. Он резко схватил меня за нос и заставил раскрыть пасть. Так он спас одноглазого мавра, и тот убежал.

Мицос схватил меня за ошейник и потащил назад. Он хлопнул меня пару раз по спине и привязал на поводок.

Его мать недовольно покачала головой.

– Ну что это за собака! Пожалуй, он дикий! Осторожно, Христо, а то и на тебя бросится, – сказала она какому-то юноше, что стоял, улыбаясь, рядом с ней.

– Да нет, не бойся, – отвечал юноша, – он меня знает, мы старые друзья. Правда, Скамб?

Я поднял на него глаза, но не понял. С кем он говорит? Смотрит на меня, однако я его совсем не узнаю.

– Он породистый пес, ты правильно его выбрал, Христо, – сказал Мицос. – Он принял носильщика за вора и бросился на него. Ты бы лучше порадовалась, мама, и успокоилась, ведь теперь у нас в доме будет хороший сторож.