В больницу меня вернули к ночи.

А наутро все как с цепи сорвались. То пописай им в баночку, то кровь сдавать, то зрачки смотреть, то гинекологу показаться. Несколько раз к главврачу водили. А меня как заклинило, – не могу говорить и всё тут.

Потом, видимо, были выходные, потому что врачей никого не было, только медсёстры и медбратья.

На третий день меня снова привели к главврачу. Приятный, спокойный дядечка, с лысиной и бородкой. Сейчас мало кто носит бороду, только разве что полярники. Но у этого была остренькая, как у врачей на дореволюционных картинах.

Когда он дошёл со своим молоточком до моих коленок, в кабинет влетела тётя Клава. Даже не взглянув на меня, она победно шлёпнула на стол перед «Бородкой» какой-то листок с печатью и размашистой подписью: «Вот ваша очередь на Волгу. Спасибо, товарищ. Суд завтра. Судье тоже пришлось кое-что пообещать, но он сказал, что вашего заключения о временной невменяемости будет вполне достаточно… И, ещё, знаете что…» Голос её сделался мягче и ласковей. Она даже не смотрела в мою сторону. Казалось, на мне надета шапка-невидимка.

Бородка чуть приподнял меня и тихонько подтолкнул: «Иди, сядь пока на кушетку, детка». Кушетка стояла между двумя шкафами. Один был набит картонками с ампулами, а другой до предела забит бумагами, так, что казалось вот-вот эти бумаги, не выдержав внутреннего напряжения выпрыснут и разлетятся по всей комнате. Я села и от греха подальше прислонилась к ампульному шкафу.

Что-то взбудоражило меня. Что? Что-то праздничное и родное одновременно. Несколько секунд мои мысли блуждали в поисках ответа. На-конец я узнала. Мамины французские духи. Соседка взяла их из маминого шкафа. Мразь.

– Знаете, у меня есть личная просьба к вам лично, – продолжала мерзавка. Бородка какбы безразлично перебирал бумаги. Она приподняла пакет с надписью Мальборо и несколько подавшись вперёд, так что её внушительные сиськи легли аж до середины стола, доверительно заворковала:

– Видите ли, мы с мужем, двумя детьми и больной свекровью занимаем двухкомнатную квартиру рядом. Мы первые на очереди на расширение. А девочке ведь всё равно, – тётка презрительно двинула частью плеча в мою сторону, – она ведь теперь ваш пациент…

– Позвольте, – поднял на неё глаза Бородка, – но даже если б я мог, я не могу без решения органов опёки…

– А с опёкой мы договорились, – выпрямившись, уверенно затараторила скотина. Вы только заключение дайте вот такое… и она положила перед эскулапом тетрадный листок в клеточку с тремя написанными на нём словами. А внизу цифры. По-видимому, цена вопроса.

«Сколько у неё ещё листков заготовлено по мою душу?» – равнодушно подумала я. Мне хотелось избавиться уже от ощущения, что именно сейчас мою судьбу перекраивают липкими от нечистот руками, зарыться под одеяло, думать о маме, мысленно разговаривать с ней, как будто она живая.

Бородка прочитал листок: «Но это же неправда. Девочка всего лишь не может говорить из-за шока. Это пройдёт. Вы же навсегда её запрёте здесь с таким диагнозом!» Голос его слегка дрожал неуверенностью. Заветные кругляшки нолей в цифре сулили не только машину Волгу, но и достроенный кирпичный дом под черепичной крышей в дачном посёлке «Урожай», новый цветной телевизор, приличный шерстяной костюм и ручку с золотым пером.

В дверь постучали и не дожидаясь вызова тут же вошли. Это была гинеколог, смотревшая меня в пятницу. Она молча положила перед Бородкой два листа один за другим. Тот взял один. Потом другой.

– Какой срок?

– Четыре недели всего. Надо делать чистку и сообщать об изнасиловании, – гинекологу было плевать на всё происходящее. Она констатировала факт и размашисто вышла из кабинета.