Пока собирается дневная смена, мы успеваем принять ещё нескольких утренних пациентов. Сначала приходят повторники: два кота, Беня и Боня, тоже с панлейкой. Сначала заболел один, а через три дня – второй. Переносят легко, потому как уличные, и какой-никакой иммунитет наработан. Боня поблёвывает. Беня уже ест, рвоты нет.

Оба они очень смешные. У Бони на морде человеческое выражение лица, на котором совершенно отчётливо читается его недовольство фиксацией и вливанием жидкостей. Периодически он по-кошачьи матерится, но терпит. Как бы говорит: «Да вы достали уже, пустите! Пусти уже, говорю!» и дёргает лапой, но всё это с таким интеллигентным терпением, какое бывает только у уличных, стрессоустойчивых котов.

После них приходит молодой кобель овчарки с порезанной лапой, замотанной двумя вафельными, когда-то белыми полотенцами: несмотря на перевязку, на полу остаются сочные кровавые следы.

Сонная, с лохматой головой, наклоняюсь к кобелю и дружелюбно говорю:

– Привет.

Он прыгает, разинув рот, словно касатка, и на меня стремительно летят сверкающие белизной зубы, каждый величиной с палец, – еле успеваю отскочить. Всю мою сонливость снимает как рукой! Вместо чашечки кофе – доза адреналина? Легко!

«Хорошо, что хозяйка его за ошейник держала, а то бы щас…» – коммент внутри моей головы звучит язвительно.

Вот ты мне ваще не помогаешь! Хоть бы предупредил!

«Я тоже спал», – оправдываясь, говорит он.

Выясняется, что во время утренней прогулки, кобель напоролся лапой на бутылочные осколки и знатно рассёк себе крупный кровеносный сосуд. Делаю ему смирительный укол, заваливаем на стол. Наркоз. Обезболиваю местно. Промываем. Сонная, слегка опухшая от недосыпания Вероника, спустившаяся сверху, ассистирует, пережимая кровеносный сосуд: молчит, жмёт изо всех сил побелевшими от напряжения пальцами с обеих сторон от разреза, при этом мечтательно улыбаясь… Вероника – это, конечно, лучезарное нечто! Обкладываю рану стерильным операционным полем.

Шить приходится быстро, так как собака большая и наркоза «ест» много. Стягиваю кожу, чередуя швы: одни, чтобы кожа легла ровно; другие – чтобы не прорезались. Из-под потревоженного сгустка щедро сочится кровь. Главное, что сухожилия целые. Накладываем давящую повязку. Снимаем катетер. Свободен.

…Обычно, когда смена заканчивается, я долго не могу собраться, но сегодня адреналинчик изрядно меня взбодрил. Был большой шанс самой заиметь и швы, и брутальные шрамы, причём на лице.

* * *

Котёнок пропал, и мысленно я его похоронила: всё, что могли, мы сделали. В какой-то тощей надежде листала журнал, желая увидеть, что они приходили, но – нет. Всю неделю – никаких новостей.

Уже почти перестала думать о нём, как ко мне подошла наша Аля и попросила выйти в холл:

– Там с тобой хотят поговорить.

И эта фраза может значить всё, что угодно.

Выхожу. Женщина протягивает назначение… мой почерк… поднимаю глаза и вижу у неё на руках бойкого, прыткого котёнка, в ассиметричных глазах которого играет здоровое любопытство. С великим трудом узнаю в нём ночного смертника.

– Он что… – задаю вопрос на полнейшем автопилоте, – жи… вой?

– Да-да, живой, – женщина даже не обижается на столь бестактный вопрос. – Мы дома делали капельницы, по вашему рецепту! Я приходила без него, только за препаратами, и дома их делала!

Продолжаю смотреть на котёнка, как на привидение. Делать капельницы дома, без корректировки, было очень рискованно: одни судороги чего стоили. Однако, факт налицо – он жив! И вполне себе бодр.

– Я пришла спросить, можно ли уже снять катетер? – спрашивает женщина.