Казалось, он не смотрит на травы. Он смотрел на нее. На ее сияние. В его глазах горел тот самый жадный, аналитический огонь, который она видела в кабинете. Он сделал шаг ближе. Элира вжалась в стену, свет на ее груди вспыхнул ярче от страха.

– Ты… – начала она, но он перебил ее. Резко. С неожиданным, металлическим отзвуком раздражения в голосе, которого она раньше не слышала.

– Не светись как маяк! – Он почти прошипел эти слова. Его пальцы сжались в кулаки на мгновение. – В этом квартале полно глаз. И ушей.

Он резко развернулся и вышел из комнаты так же внезапно, как вошел. Элира осталась стоять, ошеломленная, прижав руки к светящейся груди, не понимая. Что это было? Угроза? Предупреждение? Почему он звучал… раздраженно?

Шаги вернулись быстрее, чем она ожидала. Он снова вошел, и в его руке был небольшой, но плотно набитый мешочек из небеленого холста. Он бросил его к ее ногам на ковер. Мешочек мягко шлепнулся, издавая шелест сухих листьев и стеблей.

– Полынь. Папоротник. Фиалка. – Он произнес названия трав с холодной точностью, как перечисляя ингредиенты яда. – Смешай сама. Пропорции знаешь. – Он бросил на нее еще один пронзительный взгляд. – Гаси свет. Быстро. И приходи ужинать. Кора волнуется.

Не дожидаясь ответа, он снова вышел, на этот раз закрыв дверь плотнее. Элира услышала его удаляющиеся шаги.

Она медленно опустилась на колени перед мешочком. Ее свет все еще пульсировал, но теперь в нем смешались страх, недоумение и жгучий стыд. Она потрогала холст. Он был грубым, но внутри чувствовался объем трав. Настоящих трав. Достаточных на… она не знала на сколько. Месяц? Больше?

Он дал ей свой запас. Зачем? Чтобы она не светилась "как маяк"? Потому что ее свет привлекал внимание и мешал? Или… или потому что он не хотел, чтобы ее свет видел кто-то еще? Чтобы она оставалась его уникальной загадкой?

Элира схватила мешочек и прижала его к светящейся груди. Прохладная тяжесть трав сквозь холст была обещанием облегчения, возвращения к привычной, хоть и мучительной, слабости и невидимости. Но это было облегчение пленника, получившего отсрочку от казни от руки палача. И этот палач, давший ей яд как лекарство, только что выглядел… раздраженным. Почти… обеспокоенным. Ее свечением.

Она развязала холщовый мешочек и глубоко вдохнула знакомый горький запах. Спасение. И новый виток плена. Слезы снова потекли по ее щекам, смешиваясь с теплым сиянием ее кожи, которое скоро снова погаснет, задушенное горькой смесью из рук самого опасного человека в ее жизни.

***

Едва переступив порог ее комнаты, его атаковал свет.

Не просто свечение ресурса, как в клетках Пыточного Блока. Это было излучение. Теплое, живое, пульсирующее золотисто-янтарными волнами под тонкой тканью ее рубашки. Оно заливало ее худые руки, шею, лицо, делая слезы на щеках не жалкими каплями, а сверкающими алмазами. Оно отражалось в огромных, полных ужаса и стыда глазах, превращая их в бездонные озера света. Оно наполняло маленькую комнату запахом чего-то чистого, горного, чуждого его миру крови и железа – озоном ее силы.

И это было… прекрасно.

Мысль ударила, как нож под ребра. Не "интересно". Не "уникально". Прекрасно. Словно кто-то зажег факел внутри гниющей плоти мира, и этот факел оказался ею. Его пленницей. Его загадкой. Его врагом.

Злость вспыхнула мгновенно, белая и яростная. Не на нее. На себя. На эту предательскую, слабую, глупую мысль. Она Люмин! – пронеслось в голове, как мантра, как клятва. – Ресурс. Угроза. Объект изучения. Такой же свет убили моих родителей!

Но его взгляд, словно прикованный магнитом, не отрывался от сияющей фигуры, прижавшейся к стене. От линий ее светящейся ключицы, от трепета света на ее тонкой шее, от дрожи, которая делала сияние живым, пульсирующим. Он видел ее стыд, ее ненависть к себе (к этому предательскому свету? К его прикосновениям?), и это лишь добавляло масла в огонь его собственного смятения. Почему это трогало его? Почему это вызывало не холодную ярость мстителя, а это… это щемящее, запретное ощущение?