Он развернулся и ударил кулаком по столу. Она нужна для изучения. Для понимания источника их силы. Только для этого. Только.

Красивая? – эхом отозвалось в его сознании, но теперь это было уже не наблюдением, а уколом раздражения на самого себя. Он погасил эту мысль с той же жестокой эффективностью, с какой Орден гасил Люминов. Контроль. Всегда контроль. Он подошел к окну, спиной к двери, за которой скрылся ее трепещущий свет, и уставился в темноту сада, пытаясь вернуть в свои мысли привычный, ледяной порядок. Но образ сияющей Элиры, смешавший научный восторг с чем-то глубоко личным и запретным, упорно висел перед его внутренним взором, как послесвечение яркой вспышки в темной комнате.

Тишина синей комнаты давила, как вата. Элира лежала на спине, уставившись в темноту потолка, ощущая каждую прожилку усталости в своих костях. Работа у Коры была несложной – пыль, травы, помощь на кухне – но каждая задача превращалась в испытание. Слабость. Вечная, изматывающая слабость, пожиравшая ее изнутри, как ржавчина. И голова. Тупая, ноющая боль за глазами, знакомая спутница долгих лет, не отпускала ни на минуту.

Но хуже слабости и боли был стыд. Позорное предательство собственного тела.

Сегодня утром, когда она переставляла тяжелую фарфоровую вазу в гостиной, ее дрожащие руки едва не выпустили ее. И он появился. Как тень. Беззвучно.

– Неустойчиво.

Всего одно слово, произнесенное его металлическим голосом. И его рука – широкая и сильная – легла ей на запястье. Не чтобы поддержать вазу. Чтобы зафиксировать ее.

Элира замерла. Ледышка страха пронзила грудь. Но под кожей, там, где касались его пальцы, тут же побежало предательское тепло. Мурашки пробежали по всей руке, заставив ее дернуться. Она почувствовала, как ее кожа под тонкой рубашкой вспыхивает легким румянцем. Она ненавидела это тепло. Ненавидела дрожь, которая была не только от страха. Ненавидела свое тело за этот отклик на прикосновение палача.

Он смотрел ей в глаза. Его ледяные серые зрачки сузились, сканируя. Он видел. Видел ее стыд, ее ненависть к себе, ее немой вопль. Он чувствовал ее реакцию. И это знание, это холодное научное наблюдение, было невыносимее самой боли.

Он отпустил запястье так же внезапно, как взял. Ваза осталась цела. Элира осталась стоять, дрожа, чувствуя, как тепло медленно отступает, оставляя после себя леденящий холод и жгучую ненависть к себе. Как она могла? Как ее тело смело?

Кайлор ничего не сказал. Просто развернулся и ушел, оставив ее наедине с вазой, пылью и собственными мыслями. Она сглотнула ком в горле, сжимая тряпку так, что костяшки пальцев побелели. Каждое его прикосновение было вторжением. Насилием. Над ее телом и ее духом. И хуже всего было то, что часть ее – глупая, предательская, физическая часть – откликалась.

Весь день она избегала его. Пряталась в кладовой среди мешков с мукой и сушеными травами, когда слышала его шаги. Старалась быть невидимой. Но страх, что он снова найдет повод, что его пальцы снова коснутся ее кожи, висел над ней дамокловым мечом, усиливая дрожь в коленях и тошноту.

Вечером, вернувшись в свою комнату – эту красивую клетку с незабудками на окне – Элира наконец осталась одна. Она заперла дверь (щелчок засова был слабым утешением) и, дрожащими руками, полезла под ворот рубашки.

Мешочек. Ее последняя защита. Ее проклятое спасение.

Она вытащила его. Кожа, выцветшая и потертая, казалась такой хрупкой. Она развязала шнурок и осторожно высыпала содержимое на ладонь.

Пыль. Почти вся смесь превратилась в мелкую, горько пахнущую пыль. Среди крошечных серо-зеленых осколков угадывались лишь жалкие обломки стеблей полыни, крохотный обломок черного, как уголь, корня папоротника и пара сморщенных лепестков ночной фиалки, потерявших весь цвет и аромат. Остальное – труха.