– Что-то я не вижу необходимости давать буржуям волю.

– А товарищ Ленин видел, и Сталин видит. Или ты считаешь, что лучше них знаешь, как коммунизм построить? – Коля откинулся на спинку стула и выпустил кольцо дыма к потолку.

Миша не выдержал и тихонько рассмеялся над Колиной шуткой. Он уважал своего соседа-пролетария за его силу рассудительность, и не вздумал бы над ним потешаться, но Колино острословие взяло верх над приличием.

– Ты-то что фыркаешь, своих защищаешь? – со злобой выговорил Тимофей, намекая на Мишину мать – управляющую пошивочным нэпманским ателье.

– Если ты про меня, то я не из нэмпанов, мать в ателье обычной служащей числится, а семья у меня не хуже твоей будет. У меня отцовский наградной «Браунинг» дома лежит с дарственной надписью от самого товарища Якира – они вместе с ним в девятнадцатом году из окруженной Одессы прорывались. Забыл? – маленький белобрысый Миша говорил не много, но за словом в карман никогда не лез, особенно если на него нападали.

– С этим не поспоришь, отец у Мишки герой – погиб в Кронштадте в бою с белой контрой, – процедил Коля сквозь зубы с зажатой в них папироской, принимая у полового поднос с водкой, стаканами и закуской.

– Да знаю я, соседи, как-никак, – ответил Тимофей, – я Аркадия Аполлоновича хорошо помню, бравый командир был, настоящий коммунист, его же так и не похоронили вроде, а Мишка?

– Да куда там? Он когда свой взвод на штурм Петроградской пристани вёл, их контра с гаубиц накрыла, пол отряда вместе с отцом и провалились под лёд, уже и не найдешь. Мне боец из его взвода рассказывал, он сзади него шел, еле сам уцелел – ответил Миша, раскуривая папироску. Он гордился своим отцом и любил пересказывать его героическую гибель.

– А он почему он в Кронштадте без «Браунинга» был? – спросил Тимофей.

– Отец «Нагану» больше доверял – говорил, что тот надежней и мощней. «Браунинг» дома хранил, как память, – ответил Миша и подставил перед Колей пустой стакан.

Коля разлил водку по граненым стаканам:

– За Великую Октябрьскую революцию и ее героев! Ура!

– Ура! – приятели прозвенели стаканами и разом выпили, закусив хлебом с луком и солью.

После выпитых первых стаканов по молодым телам разошлось приятное тепло, вернулось праздничное настроение, и парням стало стыдно за свою почти начавшуюся склоку. Даже неприятный халдей, стоящий с полотенцем на перевес у стойки, и дремавший у входа грозный швейцар из «бывших» перестали вызывать отвращение, беседа приобрела миролюбивый характер.

В основном речь держал Коля, как самый начитанный и старший – ему шел двадцать первый год, он хорошо помнил революцию, видел штурм Зимнего, потерял в гражданскую войну родителей, беспризорничал, жил в притонах на Лиговке, затем стал поэтом и по протекции комсомола поступил в Университет, лично знал многих литераторов, несколько раз гулял с самим Есениным:

– Сережа трезвый и пьяный – два разных человека. Он трезвый настолько скромный и тихий человек, что, если б я лично не видел его хмельных бесчинств, ни за что бы в них не поверил. Он как ребенок был, нежный и ранимый – настоящий русский поэт. Эх, жаль Сережка не дожил до сегодняшнего дня, может утром бы вместе на одной трибуне выступали. Сейчас даже не верится, что в четырнадцатом году Николашка Кровавый вещал с того самого места, где сегодня я – нищий поэт, читал стихи, и встречала меня публика не менее восторженно, чем недавнего самодержца. Я-то помню, как царь с балкона на Дворцовой манифест о начале войны объявлял. Я тогда в Коломне жил, так мы с соседскими ребятами смотреть бегали, – говорил Коля, разливая новую партию водки.