К одному из таких табунов и пристал жираф.

Как он перезимовал, Бог его знает, зимы здесь, на самом юге Новороссии тёплые, снег если и выпадает, то ненадолго. Травы вдоволь.

Но всё равно – не Африка.

Однако перезимовал.

Может, возле горячих сернистых озёр отогревался, их на Косе хватает.

По весне, среди загоравшихся потихоньку алым пламенем маков, бойцы его ещё видели пару раз, всё так же скакавшего с дикими лошадями, возвышаясь над табуном, как сигнальная вышка с наброшенной на неё светло-коричневой маскировочной сетью..

А потом исчез…

Лиля приехала в отряд из Москвы. На должность санинструктора.

Ей было уже за тридцать, но комфортная столичная жизнь не спешила избавить её от иллюзий. Она считала себя православной, верила в героизм и приехала спасать бойцов, раненых на поле боя.

Может быть (и даже наверняка), были и другие мотивы (Лиля была не замужем), но в них она не признавалась даже сама себе.

Верующая она была по-новомосковски. То есть с комфортом.

Это когда в воскресенье из чистенького храма выходят чистенькие прихожанки в необыкновенном душевном волнении, близком к эйфории, после сладкозвучной проповеди молодого батюшки, выпускника духовной академии, проповеди обильной цитатами из святых отец и яркими риторическими фигурами и образами.

Выходят с переполняющим душу чувством чего-нибудь совершить. Об этом чувстве лучше всех осведомлены профессиональные нищие, потому что именно в такие моменты они стараются караулить поблизости, не приставая, не клянча, – а в смиренной покинутости и безгласности пребывая в ожидании чуда и благодати.

Чудеса, как правило, в этот час на них обильно низвергаются в виде нерядовых пожертвований и милостыни.

Благодати экзальтированным прихожанкам ещё порой хватает и на домашних, но к вечеру это проходит.

И если не в ту же ночь, то уже точно со следующего утра начинает заполняться новыми грехами манускрипт, исписанный убористым женским почерком для следующей исповеди.

В таком благодушествовании и благорастворении воздухов нет, наверное, ничего плохого.

Кроме одного, войны.

Которая всегда идёт по пятам такого благодушествования.

И Лиля, попав на неё, поначалу выглядела диковинным животным.

Длинные загнутые кверху ресницы и нескладная высокая фигура определили позывной нового санинструктора.

Так на Кинбурнской косе по весне появился ещё один «жираф».

Честно говоря, в её медицинских талантах наш начмед усомнился довольно быстро и, будь его воля распростился бы с Лилей уже через несколько недель её пребывания на передовой.

Сам он тоже, кстати, был москвичом, но на Донбассе гуманитарил с четырнадцатого года, и после нескольких месяцев «скорой помощи» в Горловке, после детей, заваленных украинскими снарядами в подвалах, и окровавленной ежедневности той восьмилетней войны – необязательная московская жизнь с широко распахнутыми глазами и восторгами его коробила. А именно такой и с таким настроением Лиля приехала на фронт.

И именно такой, доверчивой и нескладной, она зашла к командиру.

Не просто в комнату, в душу.

Командир добровольческого отряда с позывным «Седой» был уже не молод, предыдущие войны его не обошли – и некогда чёрные его южнорусские волосы превратились в позывной. Потому что стали седыми.

После Ливии.

Именно там ему пришлось столкнуться с нынешним врагом.

Он, конечно, слышал ещё в Чечне, что бандерлоги воевали на стороне дудаевцев, что в Южной Осетии тоже отметились в рядах саакашистов, даже в Сирии у вагнеров что-такое про хохлов, воюющих на стороне бармалеев, рассказывали.

Но только в Ливии, помогая войскам Хафтара в наступлении на Триполи, Седой сошёлся с хохлами нос к носу.