– Вот правильно. Вижу: что-то не нравится, а молчишь… Так и надо в деле, созрел – отваливайся, свою дорогу топчи. – Он, словно огромный кот, вытянулся вдоль гаража. – Только давай не гадить друг другу. И наоборот, если что, помогать, всё же походили вместе!

– Валерка, да я… – Я немного растерялся, подбирая слова. – Да только свистни, если что…

– Да ладно, не сквози, посмотрим! – Он, сам скрывая чувства, закрыл глаза.

Двадцать пятого в гараж утром прибежал незнакомый пацан.

– Меня дядя Саня послал со льда. Мы на рыбалку шли, под Коровий, видим, кто-то руками машет. Повернули. Там, оказывается, утопленник оттаял. Наверное, Юрка, хоть и лица не видно, и руки ещё внизу, во льду. Но волосы светлые – точно он. Мне наказали вам сообщить и до Смородиных бежать, пускай идут узнавать. – Пацан выпросил сигарету, жадно прикурил и, увидев привыкшими к гаражным сумеркам глазами кучу рыбы, присвистнул: – Ого! Это вы на что столько взяли, где? – Он удивлённо развёл руками. – Я третий день выхожу, двух окуньков только достал.

– Давай иди отсюда, гонимый. Порыбачь с наше, научишься… На вот ещё сигаретку и молчи громче, понял? – Пацан торжественно пообещал и побежал дальше.

…Труп вмёрз в лёд, словно поплавок, спиной вверх, с опущенными руками и ногами. Когда прибежал его брат, мы вместе аккуратно обдолбили вокруг лёд и переложили тело на брезент. Это был действительно Юрка. По крайней мере я, не говоря уже о брате, сразу узнал почти не изменившееся, только словно искусственно подкрашенное серой краской, лицо мужика. Все, затаив дыхание молчали, только Валька не сдерживая слёз, говорил:

– Вот и сапог его, дырку на голенище вместе вулканизировали. Куртка его давнишняя, ватники рабочие, свитер ещё от отца остался. – Он неожиданно опустился на колени и заплакал в голос, уже непонятно бубня…

Пришедшие позднее мужики приволокли большие сани, брезент с телом переложили на них, и почти все потянулись к берегу.

– Нужно быстрее, скоро тело оттает, сразу почернеет и опухнет. – Сосед Смородиных, Генка Окулин, со знанием дела упирался в хомут своих навозных саней. – Мать может не узнать, хотя она его, наверное, и без кожи узнает…

Процессия напряжённо молчала, и только Юркин брат, как заведённый, твердил одно и то же:

– Я ей скажу, я же узнал. Это точно он, точно. Утонул, не уехал гулять, утонул…

В этом, первом, удачном для меня, году мы снялись с фарватера тридцатого апреля. С поймы уходили в ночь на девятое мая. Судак, привлечённый тёплым солнцем, лез подо льдом в самую мель. Мы переставлялись из глуби, где лёд уже не держал, под берег на охотничьих лыжах без возможности их снять. Было неудобно, к тому же о разрушающийся лёд очень рвались сети, но игра стоила свеч! Если зимой одна ставка давала за проверку десять – пятнадцать килограммов, то сейчас это было минимум сто! И в основном пользующийся большим спросом у перекупов судак. Поэтому мы до последнего, по совершенно живому, едва державшему вес человека льду, загоняли изодранные сети обратно в воду. Но всё равно, рыба находила себе целую ячею и висла в ней…

Мы почти не разговаривали, каждый зная своё место и задачу. После проверки таскали на себе мешки под берег, стараясь успеть до света, боясь быть замеченными. Из-под берега вывозили улов днём. По-разбойничьи подлетая к берегу на мотороллере, не глуша его, быстро закидывали мешки и, газуя, рвали в гараж крайней улицей. И только стаскав всё и закрыв изнутри ворота, позволяли себе немного расслабиться.

Сваленная в гараже на полиэтиленовую плёнку огромная куча рыбы вызывала какой-то хищнический, граничащий с безумием восторг, уверенность в исключительной своей вседозволенности, неподсудности.