Значит, Рита.

Наша общая подруга являлась источником всех моих бед. Увидела, донесла, и вот, теперь Рамис был здесь.

— Вероятно, психолог она просто отвратительный, — произношу, не сдержавшись.

— Зато как друг — просто превосходная, — прищуривается Рамис.

«Только ли как друг?», — мелькает в мыслях, но я сдерживаю себя из последних сил, чтобы не озвучить свое предположение.

Однако, Рамис считывает меня моментально:

— Нет, я не спал с ней, Айлин. Я совершил только одну ошибку в нашей с тобой жизни.

— Одну? — вырывается с иронией.

— Две, если считать Селин, — Рамис морщится, словно у него только что заболел зуб.

— Не пойму, ты забыл учесть измены со своей помощницей или первый аборт? Что из этого ты забыл, Рамис?

— Я понял. По-хорошему ты не хочешь, Айлин, — произносит Рамис, поморщившись на слове «помощница». — Тогда слушай. Первый аборт не был ошибкой, Айлин.

— Не был ошибкой? Наш сын для тебя ничего не значил?

Прикусив губу, я оборачиваюсь в сторону дочери. Она стояла у елки, трогая игрушки, до которых могла дотянуться, и, к счастью, не обращала на нас никакого внимания. Я бы не хотела, чтобы она стала свидетелем нашего разговора, это бы сыграло против Рамиса и в то же время сильно травмировало бы ее детскую психику.

Повернувшись к Рамису, я качаю головой и с ироничной улыбкой поднимаюсь из-за стола.

— Раз тот аборт не был для тебя ошибкой, то я не хочу тебя видеть, Рамис… — выдыхаю изнеможенно.

Хватит.

С меня довольно.

Я собираюсь пойти к дочери, но Рамис, оставшись сидеть за столом, произносит всего три слова и заставляет меня замереть на месте:

— Он был нежизнеспособен, Айлин.

— Что?

— Я знал, что у нас должен был родиться мальчик. Врачи сказали мне, что он нежизнеспособен, поэтому я посчитал аборт лучшим решением.

7. Глава 7

— Это все, что ты успел придумать за два дня? — спрашиваю у бывшего мужа.

А у самой голос дрожит.

И руки начинают подрагивать. От кончиков пальцев и до кистей. А тело после услышанного уже несколько раз похолодело и ровно столько же раз бросило в пот.

Услышать спустя годы о том, что мой ребенок был нежизнеспособен — больно. И безумно тяжело. Поэтому я предпочитаю считать, что слова Рамиса — ложь, и не более того.

— Я знал, что ты не поверишь. Тогда ты тоже не поверила бы, Айлин. И слушать бы не стала.

— Откуда тебе было знать?! К тому же, мы были у нескольких врачей и мы сдавали кучу анализов, но мне никто об этом не сказал, — напоминаю ему.

— Сказали мне, после чего я принял такое решение. В нашей семье решения принимал я, если ты помнишь. Я знал, что так будет лучше.

— Если ты помнишь, то никакой семьи не было, ведь если бы это было правдой, ты бы мне сказал. Но вместо этого ты проводил ночи с помощницей и… Рамис, оставь меня в покое. Оставь нас в покое.

— Я проводил с ней ночи, потому что…

— Мне все равно, ты слышишь меня? — я повышаю тон.

— Потому что ты ненавидела меня, Айлин. Ты не хотела разговаривать, не подпускала к себе, переехала в другую комнату, а чуть что — билась в истерике и кричала. Ты не хотела меня слушать, Айлин. Вспомни, что с тобой происходило.

Прищурившись, Рамис покачал головой. Я видела, как исказилось его лицо — ему не хотелось вспоминать самые ужасные месяцы нашей жизни. Мне — тоже.

— Если бы тебе сказали правду, ты бы не поверила и оставила этого ребенка. Как минимум, в надежде на лучшее. Но в итоге из-за генетической поломки беременность бы все равно замерла, только исход был бы несколько плачевнее. Вплоть до угрозы для твоей жизни.

— Я тебе не верю, — отвечаю просто и односложно.

— Я знаю. Но все заключения заархивированы, их можно поднять, — парирует Рамис. — Я посчитал, что лучше быть для тебя чудовищем, чем ты будешь теплить надежду на врачебную ошибку или подумаешь, что дело в тебе. Потом у тебя начались истерики, и все покатилось к чертям.