Он очень любил скорость и спортивные авто. После стояния у ограды храма ему всегда требовалось почувствовать адреналин. И он гнал как бешеный по вечерним улицам, выжимая почти все из своего мощного автомобиля. Потом он заезжал в свой любимый клуб, где была хорошая музыка и изысканная кухня и где можно было расслабиться, привести расшалившиеся нервы в порядок. Из клуба он уезжал на рассвете, когда небо только начинало синеть, а улицы были особенно пустынны. Город обыкновенно еще спал за темными окнами своих домов, и лишь редкие снегоуборочные машины устало мигали оранжевыми огнями. Он ненавидел воскресенье и старался попасть домой до рассвета, еще до того, когда город начнет просыпаться и в церквях начнут служить первые ранние службы, а в храмы потянутся первые темные силуэты прихожан. Ему хотелось вернуться в свою огромную квартиру и наглухо закрыть все окна, так, чтобы ни один луч наступившего воскресного дня не проник в его убежище. Принять ванну, выпить зеленый жасминовый чай и забиться глубоко под одеяло, чтобы постараться заснуть и не слышать и не видеть ничего в этот ненавистный день – воскресенье. А в следующий субботний вечер все повторится снова.

Октябрь 2004 года. Трамвайная улица. Можно не обзаводиться будильником. В начале шестого утра тяжкий металлический грохот и стон сотрясает еще спящие кварталы. Редкие понурые прохожие появятся ближе к шести. Выползут первые собачники, покинувшие теплые постели ради своих четвероногих питомцев, которых необходимо вывести по естественной нужде. Редкие бегуны выбегут из подъездов, и замаячат редкие бомжи, обходящие с утренним дозором помойки своего участка. Лязг мусорной машины во дворе, затишье и опять глухой стук металлических колес по охающим от старости рельсам – начало нового дня обычной трамвайной московской улицы. Настя лежала в постели с закрытыми глазами, разбуженная стуком вагонов, прислушиваясь к происходящему за окном. Ее всегда будил первый трамвай, она не могла привыкнуть к этим звукам. Зато муж их не слышал. Он прожил в этой квартире всю свою жизнь, с того момента, как его принесли из роддома и положили вот на этот диван. Начинался мрачный осенний рассвет, шел дождь, шумел ветер, и голые ветки деревьев барабанили в окно. Уснуть Настя больше не смогла, надо было сделать одно дело и выяснить, да или нет. В квартире стояла тишина, она любила эту спящую тишину. Дети в детской, муж у себя в кабинете. Раньше это был кабинет ныне покойного дедушки-профессора. Уютная угловая комната, от пола до потолка заставленная книжными шкафами, старый письменный стол красного дерева с зеленой настольной лампой сороковых годов и низкая тахта конца семидесятых… Все как при дедушке. Муж добавил только иконы да аналой для чтения молитвенного правила, на котором всегда лежала его требная епитрахиль. В последнее время он часто стал ночевать в кабинете, ссылаясь, что у него служба и надо готовиться. Раньше он не уходил от жены перед службой, а теперь стал. Значит, ему так удобнее, но Насте это было немного обидно, совсем немного – так, что даже не стоило обращать на это внимание. Надо подняться и сделать это дело, а потом еще поспать. Настя нащупала тапочки, накинула халат и пошлепала в направлении туалета.

Две полоски – значит да. Так и есть, а что еще следовало ожидать от задержки в две недели… Это всегда потрясение, каждый раз она не может отнестись к этому спокойно, всякий раз оказываясь не готовой. А сколько раз она воспринимала это спокойно? Второй раз, третий, и вот теперь четвертый. За третий раз она поплатилась. Она не хотела этого ребенка, очень не хотела. Старшей было три, младшей всего восемь месяцев, и вновь беременность, казалось, это катастрофа. Дети в тот год без конца болели, то одно, то другое, сопли и простуда безостановочно. Лекарства, градусники и участковая врач, ставшая почти родной… Настя не могла смириться и воспринять все как волю Божию и испытание, она не хотела, роптала. Беременность очень быстро дала о себе знать с отрицательной стороны; вначале сильнейший ранний токсикоз с постоянной рвотой, затем поздний, с отеками и неизвестно откуда взявшимся давлением… Потом ее ребенка, которого она так не хотела, не стало, он погиб внутриутробно. Вначале Настя ничего страшного не заметила, ей вроде стало легче, потом насторожилась, что плод давно не шевелится. Потом ей стало очень плохо, так плохо, как не было еще никогда в жизни. Тогда Настя с сильнейшей интоксикацией попала в реанимацию и чуть сама не лишилась жизни. Это было адоподобное состояние, ей вызывали искусственные роды, и она знала, что рожает мертвого ребенка. Она металась в бреду и хотела скорее умереть, чтобы не знать и не чувствовать всего кошмара, который следовало пережить. Потом началась длительная депрессия и непреходящее чувство вины. Муж сказал, что она во всем виновата, потому что не хотела ребенка (это был мальчик, что только усугубляло гнев мужа). «Да, виновата, – думала Настя, – и поплатилась за это очень дорогой ценой». Но упрек мужа был для нее самым болезненным испытанием – ножом в сердце. Она искала у супруга поддержки, но не нашла ее, он только отгородился от Насти, оттолкнул ее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в помощи. После этого муж стал чаще и чаще уходить спать в кабинет.