– То есть, хотите сказать, что Лиза «просто» не задумалась, кому будет больно?

– Как я могу судить по своему опыту, ей, скорее всего, тоже было больно, но не все об этом думают. Для смерти причин немного, возможно, она одна – невыносимость жизни. Когда жизнь даёт столько боли, сколько не вынести, и человек идёт на такой шаг.

– Но как же… – обессиленно проговорила Женя и захлопала глазами. Смахивала слёзы. Её лицо покраснело, выдавая начистую состояние. – А что делать тем, кто остался жив? Кто теперь из-за неё должен терпеть боль?

– Если захочешь, можешь винить. Это правда, она виновата в том, что теперь происходит с её близкими, с её подругой, но так же она проживала свою драму, просто о ней никто не знал, она забрала её с собой, к сожалению.

– А что делать?

– Тебе или Ане?

– Мне, по всей видимости…

– Выпусти сначала свои чувства к Лизе. Ты её невзлюбила за то, что она сделала, но, кажется, тебе некому было об этом рассказать.

– Конечно… Если бы я кому-то сказала, что злюсь на неё за то, что кидалова, кто бы меня поддержал? Особенно её родители… Ходят, говорят, что это школа, что дочь их бедная, покончила с собой, а тут я. – Женя указала на себя ладонью, не теряя ни капли самообладания в движениях, тогда как чувства её прорывались сквозь дозволенную моральную щель. – Которая говорит, что она предатель. Что она сделала другим больно. Кто меня поддержит?

– Я тебя поддержу. Потому что так и есть: суицид воспринимается как предательство, потому что не выбрали жизнь, не выбрали тебя, которая есть в этой жизни. То есть не выбрали Аню, а ты злишься за неё. За то, что ей приходиться переживать такое.

Краснота с бледного лица не сходила, ресницы дрожали, тёмные брови находились в напряжении, оставляя складки над переносицей. Следом задрожал подбородок, а слёзы покатились по лицу. Герман достал из ящика стола сухие салфетки и поставил поближе к Жене. Та медленно заходилась, плакала сначала тихо, лишь хлюпая носом, и то так, чтобы не вышло слишком громко. Вытирала слёзы, а потом бросила всё это. Заплакала в голос, начиная тереть лицо длинными пальцами и дыша через рот, роняя стоны боли и безвозвратности.

Эти слёзы совсем не такие как в кино: пара аккуратных дорожек, никаких сопель, красных как от конъюнктивита глаз, раздражённой кожи лица, которую не прикроет минимальное количество косметики. В реальности можно плакать несколько минут, и всё это будет тянуться, тянуться, кажется, никогда не собираясь кончаться, как космос будет продолжаться и удлиняться, а внутри сыр-бор, необъяснимый, непонятный. Комок чувств сходит с ума отдельно от человека, а человек не знает, что с ним сделать, как его успокоить, как примириться с тем, что происходит. И Женя не могла ничего сделать. Ничего для многих, но слёзы – это уже кое-что, пусть и не кажется таким действенным. Волшебным образом как в сказках они не вернут умершего человека, не заставят другого чувствовать себя лучше, они не излечат болезнь, но есть возможность, что они помогут вытолкнуть то, что так крепко засело внутри: это моральное правило, которое говорит, что суицидентов обвинять нельзя. Можно, только главное не застрять на своей злобе, потому что эта злоба потом может привести не к самым лучшим последствиям.

Когда Женя немного успокоилась, она увидела коробку с салфетками и взяла сразу несколько. Вытерла лицо, высморкалась. Теперь она была закалённой, плавленой фигуркой, горящей ярким цветом, и была такой же обжигающей – на взводе, с чувствами и ощущениями на пике.

– Получше? – спросил Герман, оставляя салфетки на месте – для ещё одного прорыва.