– Сохранилось, но как сложно… Это трогать. Боюсь, если возьму, то и не смогу дальше… жить как прежде.

– Для вас… Артём ещё не умер.

– Нет. Он просто… просто заболел на очень долго, и я никак не могу выйти на связь. Хоть и пыталась.

– Писали ему?

– И звонила. Номер больше не обсуживается. Оно и понятно, но как объяснить себе там, что его… Что его. – Спрятала руки под стол. – Я застряла, верно? Есть эти пять стадий горя, а я в начале… Уже четыре месяца. – Герман промолчал, а Марина Алексеевна обратила взгляд своих чёрный глаз на него. – Как она называется?

– Отрицание.

– Лучше и не скажешь. Не умер, заболел. Хоть и знаю, как оно на бумажках, хоть и хожу к нему на могилу, а всё равно там под землёй кто-то другой. Не мой Артём. Не моё Море…

– У вас есть кто-то близкий, кто может вас поддержать?

– Муж, – улыбнулась она. – Но он думает, что я придаю этому слишком большое значение. Якобы Артём – один из многих. Будут ещё и Артёмы, и Море, но я так не думаю.

– Я тоже так считаю. Второго такого Артёма никто и никогда не встретит. Вы злитесь за эти слова на мужа?

– Нет… Нет сил злится. Не хочется доказывать ему обратное. Пусть думает так, как хочет. Но, конечно, от этого отношения стали холодными, чёрствыми. Почти не говорим. Едим, сидим рядом, а между нами только пыль. Может, он понимает, что меня и не стоит трогать, но, когда пытается, я хочу, чтобы перестал. Я хочу это прожить так, как могу… Но, кажется, я даже не могу сдвинуться с линии старта. Так и стою. Оглядываюсь назад, а вперёд – никак.

– У каждого свой темп. Кто-то начинает быстро, а заканчивает медленно. Кто-то долго топчется на месте, а потом навёрстывает.

– А если это касается смерти? Какие рамки?

Герман увёртываться не стал.

– Считается, что проживание горя продолжается год. Как раз до момента, когда будет годовщина смерти, чтобы с новыми чувствами встретиться с ушедшим.

– Год… Это же так мало. Как я смогу? А их там пять – этих стадий. На отрицание четыре месяца, на всё остальное тоже – двадцать месяцев, почти два года. И это в лучшем случае.

– Мы не знаем, как получится дальше. Может быть, наверстаете? Но, я вам скажу, что цифры – это не главное. Главное то, как вы себя чувствуете.

– Я… честно говоря, уже давно не понимаю как. И не понимаю, как именно хочу себя чувствовать.

– А вы злитесь на Артёма?

– За что? – искренне удивилась она.

– За то, что он так поступил.

Марина Алексеевна нахмурила чёрные брови, её плоское лицо обрело объёмные черты, стало гротескной индонезийской маской со множеством выступающих изрезанных деталей.

– Герман Павлович, не говорите так. Он поступил так, потому что его загнали в угол, за что мне на него злиться?

– И впрямь, – Герман вернулся к своей порции второго, – у всех это по-разному. Если вы понимаете его выбор, то, наверное, это говорит о том, насколько вы на самом деле были связаны. Как много было между вами. Сколько времени вы провели вместе. Это о многом говорит.

– Да. Только толку теперь от этого.

И впрямь. Толку от этого, когда человека нет. Обесценивание. Отрицание. Отрицание не только смерти, но и совместного прошлого. Когда горе прожито до конца, ты приходишь к выходу, что смерть – это грустно, но при жизни вас связывало многое и оно ценно само по себе, но чтобы к этому прийти, чтобы смириться со смертью, нужно пройти долгий путь. Гнев будет, но не сразу. Гнев будет, если Марина Алексеевна позволит ему появиться, сказать себе: «Артём, зачем ты так сделал? Ты хотел, чтобы нам всем было больно?!» Это нормально – дойти до таких вопросов, дойти до того, что поможет высказать свою злость и негодование.