Блондинка в американской тюрьме Марина Литвинова

Я в одиночной камере, в пересыльной тюрьме. Только что у меня забрали всю мою одежду, кроме брюк почему-то, и выдали шлепанцы и кофту на три размера больше. Я просила оставить мне кроссовки, хотя бы без шнурков, но молоденькая негритянка, что руководила моим переодеванием и последующим фотографированием, пообещала принести мне носки. В камере размером три на три метра я одна, посередине – странная конструкция из железного, едва не заиндевелого от ледяного кондиционирования, унитаза, и приделанной к нему небольшой раковины. Надо что-то тянуть, или давить, или дергать, чтобы из крошечного кранчика вверх забила струйка воды. Я не нашла, как это включить, хотя очень хотелось пить – оказывается, кранчик мой просто не работал. Сбоку – каменный выступ, предназначенный, очевидно, для сидения, но можно и лечь, если свернуться калачиком. Однако, он «промерз», и сесть, а тем более лечь, холодно. Единственное, что можно сделать – это ходить по камере, два шага в одну сторону, два шага в другую, и такое хождение немного согревает. В тяжеленной металлической двери – зарешеченное окошко, но ничего не видно – снаружи оно задвинуто раскладной ширмой, да и не слышно ничего. Дверь закрыта, никому нет до меня дела. Самое время впасть в отчаяние и начать биться головой об стенку.

Для начала я собралась в очередной раз горько заплакать, но потом спросила себя: ну сколько можно реветь? От чего я сейчас страдаю? От чего конкретно? Можно ведь сосредоточиться на физиологии и оставить в стороне сожаления и раскаяния? Мне холодно? – Да, очень. Тогда надо не лить слезы попусту, а решать эту задачу, придумывать что-то срочно, чтобы по возможности устранить причину этого страдания. Например, стучать в дверь или кричать в окошко, а не изображать загнанное в клетку разумное, но бессловесное животное. Имея уже к этому моменту опыт бесполезного «стучания и кричания», я должна, тем не менее, пробовать еще и еще. Однако, попробовать не успела – неожиданно дверь открылась, и та же девушка действительно принесла мне длинные хлопковые носки. А увидев, как я натянула толстовку рукавами на ноги, чтобы их согреть, принесла мне еще одну. Когда же я пожаловалась, что хочу пить, а кран не работает, она отреагировала сразу же. «Воды в бутылках нет», ответила девушка, «но могу дать яблочный сок», и действительно дала маленькую упаковочку. Не улыбнувшись мне ни разу, никак не высказав своего участия, она сильно облегчила мне ожидание, теперь я могла сесть и даже лечь, в таком «одеянии» стало намного теплее.

Позже я не раз сталкивалась с таким отношением к заключенным, помощь в данном случае вовсе не означает сочувствие, просто некоторые люди делают хорошо свою работу. А некоторые плохо, и это отражает их личное отношение к своим обязанностям, а отношение к задержанным всегда одно и то же – полное равнодушие.

Через час, а может, полтора – время было никак не отследить – принесли и просунули в окошко пластиковую упаковку с чем-то теплым, похожим на еду, но практически несъедобным. В вязкой коричневой жиже, изображавшей, по-видимому, мясную подливу, плавали макароны, и все это стремительно остывало, отчего становилось совсем уж непригодным в пищу студнем. «Так, теперь мне не так уж катастрофически холодно, зато теперь мне голодно», – пыталась подшутить я надо собой. И тут же признала, что эта еда, по крайней мере, подается горячей, просто она не такая, как я привыкла. Вероятно, какие-то люди и на воле едят что-то подобное, просто я об этом не знаю, не вращалась в подобном обществе. А здесь, если быть реально голодной, то есть готовой поглощать все без разбору, запивая холодной водой, а не привычным горячим чаем, вполне можно голод утолить. Зато есть возможность оценить прежние излишества – не просто стремление выбрать, что бы такого повкуснее съесть, а еще и время потратить на то, чтобы это приготовить.

Так что все это мелочи, а вот оно, самое страшное испытание – мне одиноко. Я предоставлена сама себе в этой камере, в целом в этой борьбе за выживание, нет никакой поддержки прямо сейчас, и это очень непривычно. Я полностью изолирована, совсем-совсем одна. Просто даже звуки, изредка доносящиеся извне: смех и разговоры проходящих мимо дверей охранников, скрежет ключей и скрип открываемых по соседству дверей, грохот от случайно упавшего на каменный пол подноса – все это воспринимается как признаки существующей где-то рядом жизни, хотя и смежной, но настоящей. И неизвестно, сколько такое состояние продлится, никто не собирается снабжать меня информацией. Я не та фигура здесь, которую надо уведомлять, что со мной будет и когда, посадили – вот и сиди, сказали чего-то ждать – вот и жди, а чего ожидать – не моего ума дело. А главное, никто ведь и не знает ничего, представители власти исполняют свои узконаправленные инструкции.

Я уснула на каменной кровати, снотворное все же подействовало. Чтобы достать пластиночку с четырьмя маленькими таблетками из багажа, я проявила виртуозные навыки, которых в себе не подозревала никогда ранее: искажение информации о своей «неизлечимо больной» ноге, ловкие действия руками в тот момент, когда я же сама отвлекала персонал разговорами и действиями, умение носить кусочек фольги под языком и при этом еще и членораздельно разговаривать… Умение пойти в туалет и там выпростать одну таблетку из пластинки, проглотить, не запивая, а остальные спрятать в карман джинсов – это после всех предыдущих манипуляций выглядело уже совсем просто. На меня снизошло отчаяние раненого зверя, я догадывалась, что без снотворного пережить последующие события мне, супер эмоциональной и восприимчивой, будет сложно, настолько я была не готова к такому резкому повороту в своей судьбе. А так, если не получится совсем отключиться, может, хоть появиться какая-то отстраненность и упростит восприятие неизбежного.

Когда в двери заскрежетал ключ, и меня попросили на выход, я весьма резво подскочила – то есть, по эффекту плацебо, я больше сама себе внушала сонное состояние, чем оно было на самом деле, к сожалению. Слабоваты оказались таблеточки, или просто организм «не замечает» в стрессовой ситуации сложных механизмов их действия. Мне вернули мои кроссовки без шнурков, но забрали вторую толстовку, и «женщина в черном», конвоир, обвешенная дубинками, наручниками и пистолетами, показала мне, как надо встать, чтобы ей удобно было застегнуть и запереть на ключ кандалы на моих ногах. Лицом к стене, ладони на стену, ноги расставить широко и не двигаться, всего делов-то. В таком снаряжении уже непросто пройти несколько метров до автобуса, а тем более забраться в него по ступенькам. В момент, когда конвоирша открывала дверь в автобус, а я пыталась к этой двери приблизиться, эта женщина неожиданно шарахнулась от меня. «Не так близко! Не подходи ко мне близко!» – вдруг завопила она, чем меня сперва удивила, а потом почти насмешила. Обвешенная оружием, это она испугалась меня, скованную по рукам и ногам. Хотя кто же знает, какой опыт ей пришлось пережить, ведь работа ее – перевозить преступников в специальном автобусе, не предполагает информацию, кого она везет и зачем. Все, что она знает, это куда, догадалась я. Ну хоть это она мне скажет, наверное. «Куда мы едем? – поинтересовалась я. «В Бровард тебя везут», ответила «добрая женщина», совершенно не вникая, говорит мне о чем-то эта фраза или нет, и дала понять, что разговор закончен.

Меня закрыли в огромном зарешеченном автобусе, усадив кое-как на деревянную лавку и пристроив ноги в кандалах под нее. Удалось отодвинуться немного в сторону от прямого потока ледяного воздуха – уже хорошо, ничего не видно в окна – не страшно, сколько будем ехать – а какая разница, если хорошо подумать! Налогоплательщики Майами осилят мой переезд как-нибудь, заплатят водителю и конвоиру их немаленькую зарплату, бензин тоже не проблема, поэтому мне-то что беспокоиться. Я теперь буду концентрироваться на сиюминутных проблемах, а то можно свихнуться, думая о великом. Через два или три часа, опять же никто не собирался докладывать о времени, стемнело, и уже в темноте мы съехали с федеральной трассы на небольшую узкую дорогу, поездили немного кругами между невысокими строениями, и, наконец, проехали со всеми предосторожностями через массивные ворота в высоком бетонном заборе. На пропускном пункте мои сопровождающие вышли из автобуса для сдачи оружия (интересные, конечно, правила, своих перестреляют, что ли?))). Охранник в будке передал по рации – «одна фимейл доставлена». Позже я возненавидела это слово, обозначающее пол, потому что в моем сознании оно стало прочно ассоциироваться с понятием самка, в отличие от «мейл» – самца, и особенно в отличие от «вуман» – женщина.

По выходу из автобуса меня освободили от ножных кандалов и длинными коридорами привели в какую-то комнату, заставленную столами с компьютерами, с сидящими за ними людьми. Начался процесс оформления меня в центр удержания, что мне наконец-то объяснили. Как он будет проходить, не сказали, потому что никому в голову не приходило разговаривать, дело персонала здесь – отдавать команды. Они и последовали, эти команды, от молодой, но очень упитанной чернокожей особы в каштановом парике. Пройти в отдельный отсек, раздеться, можно при желании принять душ, но вода довольно холодная, и особо вытираться нечем. Пройти в другой отсек, выбрать по размеру униформу и обувь. Взять тоненькое одеяло, под которым впоследствии я буду спать. Сесть на стул возле компьютеров и ждать. Смотрела она на меня, как на пустое место, что не удивляло, удивляло другое – ее так обременяли ее рабочие обязанности, что она, казалось, делала над собой титанические усилия, чтобы шевелиться, и тем более раскрывать рот для произнесения команд. Что ее действительно увлекало, это общение с мужчинами-коллегами, и это она делала вдохновенно и с полной самоотдачей. Разговаривала она не о тех непосредственных делах, которыми все были заняты, а о чем-то отвлеченном, вплоть до анекдотов, чем тяготила присутствовавших офицеров, с одной стороны, и льстило их самолюбию (надо же, как из кожи вон лезет, стараясь понравиться), с другой.