Мамель водила нас на примерку. Девчонки меряли свои пачки, а мы – фраки. Бальный фрак – это, конечно, дрянь редкостная. Самый смешной в нём Бордман, такой чёрный кузнечик-переросток, длинный и худой. Под фраком – манишки, жилетки, подтяжки, бабочка на кадык. Антон сфоткал, как мы в абсолютной фрустрации всё это напяливаем. Девкам нашим очень понравилось то, что они там напримеряли. Жаль, нас не пустили поглядеть.

По взглядам вижу, что цыпы между собой вчерашний наезд перетёрли. Если бы только взглядами можно было убивать, я бы давно валялся где-нибудь в уголке с посиневшим фейсом и вывалившимся языком.

Репетировали на физре. Тоша с Люсьеной тыкались в мобильники и угорали с чего-то. Я посмотрел издалека – порадовался: Антон вовсю обхаживает нашу газетную принцессу. Пусть. Аня была бледная, совсем больная на вид, подошла к Мамель и отпросилась. Я сидел на лавочке, иногда вставал, и Мамель показывала на мне всякие движения.

Прокат бальных шмоток всё-таки дорогой. Мамель по этому поводу нервничает, попросила девочек в следующий раз принести любые пышные юбки и порепетировать в них. Ещё её волнуют какие-то загадочные «летучки». Их в аренде нет, и нашим барышням придется шить их отдельно.

Люблю, когда Мамель такая, поёт в машине, шутит. Дэду сегодня опять придётся довольствоваться пиццей из микроволновки.

Забыл написать ещё кое о чём. Ира Литвиненко целый день ходила зарёванная. На неё не нашлось платья. Она у нас девушка весьма габаритная. Прокатные шмотки, понятное дело, не перешьёшь. Мамель даже поездила по другим прокатам, но ничего. Литвиненко расстроилась. Наши девки её утешали, даже Серёгина, которая призналась, что сама еле влезла в свой бальный наряд. Одна Люсьена пробормотала, проходя мимо, что-то типа «жрать надо меньше».

На литре по рядам пошла записка с рисунком. Люська посмотрела, захихикала, передала мне. Я тоже посмотрел. Если Бордман, вопреки чаяниям своей еврейской мамы, не станет банкиром, политиком или знаменитым виолончелистом, он всегда сможет на жизнь зарабатывать карикатурами. Я признаю, что ему удается ухватить в человеке самое главное, но только это главное у него всегда выходит… обидным. На рисунке была Ира в бальном платье. Талия у неё была утянута так, что корсаж трещал по швам, и вся она, багровая и исходящая потом, выпирала из его верхней части, как тесто из кадушки. Бордман заштриховал её вздувшиеся плечи и напряжённое лицо красной ручкой, а красные закорючки изображали пар из ушей. Я молча порвал рисунок и бросил его в ящик парты. Аня обернулась, Люсьена фыркнула, те, кто ещё не видел рисунка, протяжно и разочарованно замычали. Анастасия Егоровна, как всегда элегантная и строгая, обернулась от доски и шикнула на нас. Бордман пожал плечами и принялся опять что-то рисовать, улыбаясь. Рисовал, пока Анастейша на него не наехала.

Дома рассказал об этом Мамель. Она позвонила Литвиненко-маме и долго уговаривала её поговорить с Ирой, чтоб та не отказывалась танцевать. Но Ирка, кажется, всерьёз расстроилась и обиделась. Должно быть, бордмановские каляки до неё всё-таки дошли. Воркунов теперь без пары, на скамейке запасных.

Следил за Аней. Она живёт в старом районе за железнодорожным мостом, у Комсомольской площади с зеленоватым памятником толстоногой девице и хмурому юноше с нехорошим взглядом, «неизвестным комсомольцам». Я видел, как она вошла в железную калитку у поворота. В одном из окошек, выходящих на дорогу, зажёгся свет и мелькнул знакомый силуэт. Теперь я знаю, где она живёт.

23 декабря

Тэги: УБЛОЖЕСТВО