— Ну что, малыш, вот мы и дома, — подмигиваю я ему, не уверенная, правда, что он видит меня в этой кромешной тьме. — Завтра начнем обживаться, а потом постепенно избавимся от этого неприятного соседа.

Может быть, по новым документам он и хозяин дома, но мы – потомки Вэбино. Наши пращуры строили этот дом, поднимали эту деревню внизу, и я уверена, что их кровь каким-то образом поможет и мне, и моему маленькому сыну.

3. Глава 3

Я барахтаюсь в кровати, потому что мне снится этот сон. Впервые за много лет так ярко и сочно, как и все события, произошедшие со мной 20 лет назад…

Как же страшно…Как страшно…

На площади, всегда залитой ярким солнцем и укутанной ароматами луговых трав, сейчас темно и холодно. На деревянной дубовой арене, построенной самолично отцом, стоят несколько мужчин. Их огромные ружья смотрят не вниз, они нацелены на всех жителей небольшой деревеньки. Дула также безжизненно холодны и остры, как и глаза солдат.

Бабушка удерживает за руку и кутает, прячет в складки своей мягкой юбки, неприятно пахнущей полынью. Хочется вырваться и убежать из этого страшного места, от этих страшных людей, которые то кричат, то стреляют в воздух, то молчат, да так жутко, что кровь застывает в жилах.

Ба знает, что я ничего не скажу, что ни единого звука не издам, но все равно второй рукой пытается зажать мне рот, когда на трибуну по скрипящей лестнице поднимается отец.

Его лицо, белая рубашка в крови. Волосы разлохмачены, руки связаны за спиной. Он поднимается медленно, ссутулившись, и каждый шаг его отдается протяжным скрипом несмазанных ступеней в моем замершем сердце. Солдат сзади толкает его в спину ружьем, и отец едва не падает носом вниз. Но в последний момент удерживает равновесие. Чудом остается на ногах.

Бабушка сжимает мою руку крепче, а второй зажимает рот уже себе.

Потому что в ее сторону тоже целится дуло огромного ружья солдата в черном.

Отец поднимает голову, шарит глазами по толпе, и увидев меня, расправляет плечи. Он тут же становится выше и крупнее всех пятерых солдат, которые вошли в нашу деревню. Даже сейчас, на границе со смертью он знает – своему ребенку нужно показаться сильным и смелым…

— Веди вторую, — гавкает кто-то внизу.

Мы, стоящие внизу, ошарашенные натиском пришлых, как по команде поворачиваем голову вправо и меня словно ударяет с силой в грудь.

По лестнице следом за отцом ведут маму.

— М-м-ааам! — хочу крикнуть, но ничего не выходит, губы не открываются, они будто слиплись, их будто сцепило клеем.

Рвусь вперед, к ней, запинаюсь о пятку ботиночка, и сама едва не падаю в дорожную пыль.

Бабушка резко дергает меня на себя, вжимает в юбки, да так сильно, будто хочет задушить.

Не хочу, не хочу, хочу вырваться, хочу к мамочке, хочу к ее теплу, запаху, рукам.

Пусть поцелует в макушку и скажет, что все это – вранье, плохой сон.

Что все эти солдаты, которые наводнили нашу деревню черным селем, всего лишь сон. И нет ни автоматных очередей, ни испуганных криков соседей, ни звона разбитой посуды.

Мама встает рядом с отцом.

Позади них возвышаются две огромные балки. С каждой свисает веревка, закругленная книзу. Как если закручиваешь нитку, чтобы сделать узелок.

Зачем они, зачем эти балки? Зачем эти не затянутые узелки толстых корабельных веревок?

— Аида Вэбино, Кагаги Вэбино, вы проговариваетесь к повешению, — страшный голос громом гремит над притихшей площадью.

Мама поднимает голову и смотрит в небо. Ее черные косы расплелись, они не такие изящные и совершенные, как всегда. По смуглой коже щеки катится слеза. Но она не покажет врагам свою слабость. А потому смотрит пустыми глазами вверх. Туда, где над ними кружит черная огромная птица. Большой ворон.