— Два…

— Я…я прокляну вас перед смертью, и вы совершенно точно попадете в ад!! — кричу истерично, понимая, что все мои слова не производят никакого впечатления на эту черную громаду.

Шагаю спиной назад, к двери, запинаюсь о собственную сумку и лечу вниз, на пол, все также сильно прижимая к себе сына. От удара копчиком в глазах темнеет, пестрая боль взрывается фейерверком во всем уставшем за эти долгие часы теле, и я уже хочу крикнуть, чтобы он прекратил все эти мучения и сделал, наконец, свое черное дело.

Но…

Мужчина вдруг тяжело и очень громко с шипением втягивает воздух сквозь зубы и произносит непечатное ругательство.

Одним слитным, незаметным движением он оказывается рядом, нависает над нами и в упор смотрит на мои беспомощные потуги встать. Энк дергается, пытается освободиться от моего захвата и хнычет, поскуливая, но я держу крепко, несмотря на то, что ладони начинают кровить.

Я зажмуриваюсь, представляя, как он сейчас скажет: «Один!» и нажмет на курок.

Но мужчина отводит руку назад, убирает пистолет за пояс черных джинс и глухо произносит:

— Оставайтесь.

Распахиваю глаза, уверенная, что ослышалась. Как? Серьезно?

Он кивает и отворачивается к окну. Смотрит на небо, будто хочет что-то разглядеть там, среди опускающихся сумерек, но пока не может найти.

— Оставайтесь до утра. Ищи жилье и уезжай. Тут вам не место.

Я ставлю малыша на пол, но крепко держу его влажную ладонь в своей руке. Расправляю плечи. Что-то произошло, что-то неуловимо изменилось, отчего этот страшный человек передумал нас убивать и решил сыграть в благородство. Мне бы взять вещи и бежать без оглядки отсюда, но я точно знаю, что моих денег хватит только на три дня жизни в самой захудалой гостинице. И в этом случае я не смогу купить даже воды ребенку, не говоря уже о куске хлеба. Поэтому я расправляю плечи.

— Выделите нам комнату, и мы вас не побеспокоим.

Мужчина хмыкает, смотрит на меня, и я снова начинаю подрагивать от страха – а вдруг он передумает? Но он только качает косматой башкой, удивляясь моей наглости.

—Переночуете на той половине, — он кивает в сторону черного проема двери за мной. — В эту сторону – ни шагу.

Я торопливо облизываю губы и киваю. Согласна на все условия, понимаю, что остаюсь тут на птичьих правах, и лоббировать свои интересы в темноте с человеком, у которого есть оружие, не правильно.

— По последним документам владелец этого сарая - я, — он говорит медленно, размеренно, но довольно хрипло, от чего кажется, что он просто забыл, как правильно проговаривать слова. — Ни в каком суде не докажешь свои права.

Да, я согласна с этим. После той чистки, что устроило правительство, многое сменилось. Кто успел занять чужие владения, зачастую после судов от наследников там и оставались. И еще не известно, как мне будет лучше поступить – жить тут не совсем легально или совсем легально на улице.

— На ночь запирай двери. И не высовывайся из дома при наступлении полной темноты, — предостерегающе тихо говорит он, и у меня от волнения волоски встают дыбом, заставляя кровь бежать быстрее, а сердце – колотиться на пределе возможностей.

— Поняла?

Я усердно киваю головой, но он не смотрит на мою пантомиму. Глядит вниз, на Энка. И морщится при этом так сильно, будто целиком засунул в рот целый, самый кислый лимон…

Подхватываю ребенка на руки, второй хватаюсь за ручки сумки с вещами, шиплю от боли, когда тканевые ручки проезжают по мозолям, раздражая сукровицу.

Я понятливая.

Через мгновение мы с Энком оказываемся в черной большой комнате, заваленной вещами. Я наваливаюсь на дверь и с тягучим скрипом закрываю ее, с радостным изумлением обнаружив тяжелый железный засов. Пусть он заржавел, но все равно после усилия поддается и закрывается, отгораживая нас с сыном от всего мира.