Обладатель страшного голоса встает перед ней лицом к людям.

— Все, кто укрывает оборотней, будет наказан. Каждый, кто хотя бы обмолвится словом с оборотнем, и не донесет в штаб, будет казнен. А те, кто ходит в лес в полнолуние…

Он замолкает, и мое тело сотрясает дрожь. Не хочу даже представлять, что он сделает с этими людьми. Вернее, несчастными зверьми, в крови которых течет Луна…

Слышу, как лестница снова начинает поскрипывать. Звук страшный, будто полосует изнутри. Уверенно печатая шаг, по ней поднимается мальчишка. Выше меня, крупнее меня.

Он поворачивается и смотрит в мои глаза не отрываясь.

Весь в черном, как и его соплеменники. Такой же холодный. Такой же злой. Такой же хищный.

Я знаю, зачем его поставили перед всей деревней на виду. Чтобы знали, кто теперь хозяин Кивайдина – нашего огромного дома на горе у леса. Он смотрит мне прямо в глаза и не отпускает, будто магнитит, будто подавляет волю. Даже всхлипывать перестаю – словно проваливаюсь в его странные светлые глаза, похожие на первый лед на озере. Тону. Его глаза, почуяв мою слабость, будто больше становятся, пожирают все пространство вокруг.

— Приговор привести в исполнение!

Страшный грозный голос нового хозяина деревни взрывает воздух, заставляя подпрыгнуть от страха на месте. Мечусь глазами вокруг, цепляюсь за бабушку, но она сама еле стоит на ногах – смотрит на моего отца, что-то шепчет помертвевшими вмиг белыми тонкими губами.

Мама!

Отец!

Солдаты отходят в стороны, чтобы было лучше видно моих несчастных родителей и эти жуткие балки с закругленными веревками на концах. Только мальчишка этот так и стоит передо мной. Едва наши взгляды пересекаются, он снова удерживает меня на месте своими странными большими голубыми глазами. И я не могу оторваться, как будто в капкане. Дергаюсь, а никак.

— Не смотри туда, — угадываю по легкому движению его губ слова. — Не смотри.

Я уже достаточно взрослая – мне скоро шесть, могу противостоять многому. Но тут слушаюсь, никак не противодействовать этой силе. И потому смотрю на него, а не на родителей, которые находятся у этих страшных балок.

— Аа-а-ах, — разносится вокруг.

— Аа-а-ах, — дергается бабушка.

— Аа-а-ах, — со всей силы вонзается мне в виски со стороны балок.

Я не могу смотреть, но знаю, отчетливо понимаю всей кожей, всем своим существом, что те самые узелки корабельных веревок затянулись.

— Не смотри, — почти зло приказывает мне этот мальчишка, удерживая мой взгляд, и я почти физически чувствую, как он давит на меня, и кажется, будто держит за плечи сильно, болезненно, не позволяя оторваться и посмотреть туда, где только что стояли мама и отец.

Вдруг меня кто-то толкает в спину, в бок, бабушка сама чуть не заваливается вперед – люди волнуются, людское море начинает штормить, гул разрастается, крики, слезы, стоны, - все звуки резко оживают.

— А ну всем стоять! — главный человек в черном быстро вскидывает винтовку, прижимает ее конец к плечу и стреляет.

Визг, хлопок, треск. И все вокруг дрожит, трясется, трещит! Сверху, сбоку, снизу!

Автоматная очередь из пяти стволов хаотично полосует свинцовое небо, и толпа внизу притихает.

Бабушка резко поворачивает меня лицом к себе, прижимает так сильно, что я не могу сделать и вдоха, не то, что обронить слезу. Она не хочет, чтобы я смотрела назад, не хочет, чтобы я смотрела по сторонам, не хочет, чтобы видела все то, что видит она сама.

— Мы спасемся, Одамин. Спасемся.

Мне хочется ей верить. Но здесь, в сердце настоящей черной бури, которая вдруг обрушилась на нашу деревню, обескровив столько семей, это кажется нереальным. Нет выхода отсюда. Никакого.