– Это тот, в которого бомбой? – вопрос он успел вставить, пока энергичный набирал воздуха для дальнейших излияний.

– Тот-тот… – закивали крестьяне, довольные тем, что смогли быть полезными почётному гостю Острова Свободы.

А учитель не унимался:

– Как там нынче, в Париже?.. Гризетки, шансонетки… А стойка не подводит? Как штык стойка-то, а? Праздник, который всегда с собой – ха-ха-ха!.. – и учитель процитировал нарочито тонким голосом, подмигивая и кривляясь: – «Мне казалось вполне естественным носить для тепла свитер вместо нижней рубашки». – Потом сдвинул шляпу набекрень. – Свитер-то не кололся? Чай, это вам не Калифорния! – И уж совсем не к месту ляпнул: – «Мороз и солнце, день чудесный…»

Заехать этому клоуну в рожу, что ли?..

Собрался было так и поступить, однако обстоятельства сложились таким образом, что заехать в рожу весёлому человеку с хризантемой в петлице он не успел. Отдалённый рёв двигателя без глушителя перерос в близкий грохот, и из-за угла лавки выкатилось примечательное транспортное средство. Когда-то это был двухдверный «хорьх» с откидным верхом предвоенного выпуска, 1939-го года. Но от престижной тачки уцелело не всё, изрядно оказалось переделанным. Безвестные умельцы сняли с «хорьха» колёса, вместо подножек устроили вдоль бортов во всю длину корпуса специальные ниши и поставили автомобиль на гусеницы от немецкого тягача. Дверцы пришлось упразднить, и залезать внутрь полагалось теперь через верх. Расположенные в шахматном порядке гусеничные катки в сочетании с закрашенными синей краской фарами – инфернальные окуляры слепого Пью – производили сильное впечатление. Над лобовым стеклом мотались в открытой кабине полицейские фуражки.

Увидав автомобиль на гусеницах, учитель, которого он абсолютно не помнил по прошлым встречам, как не помнил и похожего на индейца рыжеватого гуахиро Мигеля, с которым ходил в войну на охоту за нацистскими субмаринами ‒ амнезия? не амнезия? – увидев автомобиль на гусеницах, учитель заполошно заорал:

– Шухер, братва! Мусора на «луноходе» прикандыбались!

Потом повернулся и кинулся наутёк.

Решение принималось целую секунду. А может быть, и полторы секунды. Ведь сам-то он ничем не рисковал и мог смело оставаться там, где стоял. Стоял бы себе дальше и всё. Ну, подошли бы, козырнули, спросили бы документы. Предъявил бы американский паспорт. Козырнули бы ещё раз и отошли.

Секунду или полторы рефлекс боролся со здравым смыслом. Из гусеничного «хорьха» выскакивали поверх бортов тренированные бойцы, перетянутые шнурами и портупеями, крестьянские парни привычно строились лицом к стене, и звучали среди фанерных лачуг строгие мегафонные команды: «Не оглядываться! Ноги на ширину! Вывернуть карманы!» Хотя откуда в кальсонах карманы?

Учитель почти скрылся со своей авоськой в глубине проулка, столбик пепла на кончике сигары почти отломился и готов был вот-вот упасть на землю, незначительное облачко коснулось краем солнечного диска и мир потускнел, словно прикрутили слишком яркий фонарь, когда рефлекс наконец пересилил.

Классная доска висела криво. Над доской к стене приколочен в обрамлении еловых веток портрет карибского креола в бакенбардах. Креол сверлил с портрета пространство рентгеновским взором: «Я вас, блядей, насквозь вижу!» Портрет над доской имел пояснительную надпись:

«Batista-Liberaitor».

Поперёк доски мелом выведено: «В последний день учиться лень…», а дальше затёрто. Внизу и ближе к краю торопливой скорописью значилось: «Ковалёва – шлюха».

– А где дети? – спросил он.

– Дети? – вопрос озадачил учителя. – Дети?.. Какие де… Ах да, дети!.. Так ведь лето, каникулы. До сентября – полнейшая свобода… Патриа и либертад… Балдеют покаместь дети…