Во время этого разговора я молчал, держался особняком. В глубине души я искренне сочувствовал Гусю. Он был прав по-своему. Бесспорно прав! И все, что происходило здесь, казалось мне нелепым и несправедливым.

Но и те, кто отстаивал закон, тоже были правы – я сознавал это, чувствовал и маялся, раздираемый противоречиями.

Рыжий проговорил, наклоняясь к Гусю:

– Вчерась, помнишь, ты засомневался: не в ту масть, мол, попал… А ведь так оно и есть – не в ту.

– Ладно, – процедил Гусь и сдернул с нар вещевой мешок. – Не в ту масть, говоришь? Поищем другую.

И он ушел из «Индии», причем ушел не один. В последний момент (когда он, стоя в дверях, стучал, вызывая дежурного) к нему присоединились еще трое.

– А вы чего? – окликнули их. – Или тоже проливали?..

– Конечно, – ответили они.

Уже уходя, задержавшись на миг в дверном проеме, Гусь сказал, озирая исподлобья камеру:

– Учтите, урки, нас много. Крови мы не боимся. А она еще будет – большая будет кровь!

Вдруг он остро, пронзительно глянул на меня и усмехнулся, темнея лицом, оскалился судорожно:

– Ну а ты, падло, имей в виду: кто мне дорогу переходит – тот долго не живет… К тебе у меня особый счет. Запомни!

В лице его и в голосе было столько ненависти, что я содрогнулся невольно. За что он, кстати, так возненавидел меня? За эту прочтенную мной записку? Что ж, возможно… Но ведь я обязан был ее прочитать. Я не мог поступить иначе!

Вскоре после ухода Гуся в камеру ворвались надзиратели. Был сделан обыск. И на этот раз они нашли все, что искали. Им были известны теперь любые наши хитрости и тайники! Все острорежущие предметы – бритвы, иглы, стекло – мы прятали в хлеб. Для этой цели выделялась специальная пайка; ею жертвовал обычно самый удачливый игрок – обладатель лишних супов и каш. (Таким образом он как бы платил обществу дань за богатство, за свое картежное счастье!) Хлеб разламывался, дробился на куски; своеобразные эти «объедки» оставлялись в самых видных местах – лежали на полке, сохли на подоконнике – и именно потому начальство не обращало на них внимания.

Теперь же все объедки были тщательно собраны и изъяты.

Веревки, нитки, карандаши (которые также запрещены!) покоились в щели под дверным порогом. Сюда надзор не заглядывал ни разу; сейчас вдруг заглянул.

– Вот же негодяй этот Гусак, – шепнул мне Рыжий, – настучал-таки, заложил нас, паскуда!

– Но, может, это и не он? – усомнился я.

– А-а-а, – наморщась, отмахнулся Рыжий, – какая, в сущности, разница? Он же у них – главный… Атаман шайки Червонных Валетов!

– Об чем это вы там шепчетесь? – спросил с подозрением старший надзиратель.

– Ни о чем, – отозвался я, – так… о погоде.

Дерзкий этот ответ не понравился ему.

– Поговори у меня, – проворчал он, нахмурясь, – поговори!

– А я и не говорю с вами, – возразил я усмешливо, – вы сами встреваете.

И тотчас же я пожалел о сказанном, раскаялся в том, что ввязался в ненужный этот спор.

Привлекать к себе внимание начальства было рискованно, тем более в моем положении! Дело в том, что за щекой у меня были спрятаны карты (они недаром изготовляются столь миниатюрными). Незаметные внешне, карты все же мешали мне, затрудняли речь. И старшой, очевидно, почуял это.

Он приблизился и с минуту разглядывал меня, шарил глазами. Потом приказал внезапно:

– А ну, раскрой пасть!

И тут же, не дожидаясь, покуда я сделаю это сам, полез мне в рот, раздирая пальцами губы.

Пальцы были шершавы и солоны; они пахли потом и табаком и еще чем-то, непонятным и мерзким.

Давясь, испытывая позывы тошноты, я отшатнулся, но было уже поздно.

– Ага! – проговорил он, разглядывая замусоленные листки. – Вот как вы ухитряетесь, – обтер их, задумчиво кивнул, отвечая каким-то своим мыслям. – Значит, правильно… Что ж, учтем на дальнейшее.