– Ну, не такая уж и малина, – пожал я плечами. – Я вот, к примеру, в кандее сижу – на трехсотграммовке и на воде, – а ты гуляешь по коридору. Как дома гуляешь… Кстати – почему?

– Что – почему?

– Почему гуляешь-то? Каким образом?

– Значит, доверяют.

– Быстро, – сказал я, – быстро ты, Гусак, в доверие к ним вошел. Прямо-таки молниеносно. Чем же ты их купил? Или, может, они тебя купили?

– А это уж понимай как хочешь. – Он как-то замялся на миг и мгновенно сорвался на крик, зачастил, хрипя и наливаясь яростью: – Кто кого купил – не важно. Главное, мне теперь дозволено… все дозволено! Буду вас давить беспощадно. Всех! А тебя – первого.

Я напрягся, вжимаясь спиною в стенку. Сейчас – я чувствовал это – сейчас он кинется на меня, подомнет… Он ведь сильнее меня, явно сильнее. Да к тому же еще не один. Там, в коридоре, надзиратель. Там много их.

И только я подумал так, в дверях, за спиною Гуся, возникла синяя форменная фуражка.

Надзиратель что-то сказал Гусю, рванул его за рукав и затем, оттащив в коридор, резко захлопнул дверь камеры.

– Не при мне, – услышал я, – не в мою смену! Ты ведь хотел поговорить? Ну вот, поговорил. И хватит покуда.

Прильнув к двери, я жадно ловил голоса: неразборчивое, полное хриплого клекота бормотание Гуся и четкие ответы дежурного.

– Кто? Капитан? Не знаю… Пущай он мне сам лично прикажет. Официально. Только так. И хватит. Иди, Гусев, иди!

«Что же все-таки происходит? – думал я, мечась по камере. (Ночь шла уже к концу – светлела, наливалась рассветным соком. Но спать не хотелось – какой уж тут сон!) Откуда у Гуся такая независимость и свобода? Для чего он вообще понадобился чекистам?»

Утром в кормушку заглянул раздатчик – пожилой заключенный, с костлявым, поросшим седою щетиной лицом.

Он подал мне пайку – липкий ломоть хлеба размером в половину ладони и кружку мутного кипятку.

– Держи, – объявил он, – и учти, браток: на сегодня все! Вечером одна только жареная водичка. – И потом, оглянувшись, спросил, понижая голос: – Курить хочешь?

– Хочу, – поспешно сказал я, – ох хочу! Сил никаких нет…

– Да уж понимаю, браток, – кивнул он. – На вот – побалуйся!

Он бросил в камеру большую, туго скрученную из газеты цигарку, мигнул значительно и еле слышно, одними губами, выговорил:

– Не кури!

Кормушка захлопнулась. Подождав, покуда в коридоре затихнет возня, я подобрал цигарку, повертел ее в пальцах, осмотрел внимательно. Старик шепнул: «Не кури!» Или, может быть, это мне померещилось? Нет, все точно. Потому-то он мне и мигал. Вероятно, секрет здесь – внутри…

Бережно, осторожно (боясь утерять хоть одну крупинку!) я развернул газету и ссыпал табак в карман. Затем расправил мятый этот клочок и на внутренней стороне – меж печатных строчек – сразу же разглядел крошечные карандашные каракули.

Вот что значилось в этой записке: «Ты меня не знаешь. К вам я не касаюся, но желаю помочь, просто – по совести. Я слышал, как Гусь толковал насчет тебя с опером. Капитан сказал, что блатные – это целая партия, ее нужно разрушить изнутри. Так что, браток, дело твое – хана! Не сегодня завтра к тебе снова придут… Они уже так-то приходили к одному – заставляли отрекаться от вашей веры… Не приведи Господь. Потом целый день отмывали камеру от крови. Спасайся! Мастырь какую-нито болезнь или объявляй голодовку. В больничном корпусе не тронут».

«Значит, вот как обстоят дела, – думал я. – Да, надо спасаться! Надо начинать голодовку, это единственный шанс. И слава богу, что я еще не тронул пайку – схватился, как и всякий курильщик, поначалу не за хлеб, а за табак!»

Теперь, кстати, можно было и закурить. (Записка прочтена, и чем скорее ее не станет, тем лучше!) Я быстро свернул цигарку, затем добыл огонь и долго сидел, смакуя кислый самосадный дым и словно бы пьянея после каждой затяжки; голова кружилась, но мысли были ясны. Я дымил махрой и размышлял о случившемся – о расколе преступного мира, о сучьей войне. Она явилась как бы прямым продолжением другой войны – недавней, отечественной, великой.