– Ха! – вздернула нос Наська и убежала.

– Маманя-то где? – крикнул вдогонку Борщов.

– На кухне, где ж еще?

Тут и Антоновна вынырнула из кухни – отчего-то довольная и раскрасневшаяся, в нарядном переднике.

– Привет! Ты рано…

– А хрен ли там делать… – уклончиво произнес Борщов, скидывая туфли. Второй туфель отлетел и стукнулся о какую-то огромную, стянутую ремнями сумку.

– Что за баул? – удивился он. И тут же заметил некую чужеродную обувь в углу. Все еще не «въехав», начал вешать куртку и наткнулся на чужое кожаное пальто. И, наконец, осознал, что вся прихожая заполнена чужими вещами, а в квартире стоит чужой дух, перемешанный с непривычным в последнее время запахом вовремя приготовленного ужина.

Антоновна между тем загадочно блестела глазами.

Он вопросительно поднял бровь. В первый момент в груди похолодело – никак, родня какая-нибудь приехала? Вот бы не вовремя-то!

Антоновна – надо же! – приблизилась к нему, поцеловала в щеку, приняла из его рук авоську с хлебом.

– Выпить не купил случайно? – спросила она.

– А у тебя не день рождения случайно? – озадаченно промолвил Борщов. – Ба! Да ты уже!

Она отвернулась и, танцевально повиливая бедрами, зашагала к кухне.

– Он выпить не принес! – крикнула она кому-то в кухне слегка заплетающимся языком.

Сергей Иванович, как завороженный, двинулся вслед за нею.

В мелкогабаритной их кухне стоял густой туман; возле лампочки висел топор.

Первое, что разглядел Борщов в этом тумане, были глаза… Глаза, от взгляда которых он мог бы умереть, но как-то не умер сразу, и даже вида не подал.

Она не изменилась. Неужели? Ведь прошло больше десяти лет. Нет, конечно, на лице ее появились морщинки, кожа уже не была такой гладкой, но все это было неважно.

Татьяна улыбалась. Танька, тайная институтская любовь…

Да, он когда-то любил её, лучшую подругу своей жены и, в силу многих причин не смог даже сделать попытки, даже просто дать ей знак. Хотя, казалось, она все видит, все понимает.

А потом она уехала. Далеко. И были сначала только ее редкие письма Марине с ничего не значащими «привет Борщову». И он начинал понимать, что, кажется, сделал в жизни самую большую глупость, не сделав ничего. Это была болезнь. Иногда ему хотелось бросить все и уехать туда, в Новосибирск, где жила теперь Татьяна. Бывало, что он пьяный писал ей письма, но рвал их, протрезвев. И понял, что однажды все-таки бросит такое письмо в почтовый ящик.

Понял он это за те три секунды, что видел ее глаза, пока Татьяну не заслонил вставший ему навстречу мужчина с сердечной, располагающей к себе улыбкой.

– Узнал? – спросила Антоновна, имея в виду, конечно, не этого незнакомца. А Борщов глупо улыбался, косясь на Татьяну и мотая головой.

– Это мой муж, – подала голос Татьяна, с каким-то эдаким выражением, впрочем, ему все чудилось, все чудилось. Просто муж, да и муж!

– А это мой муж! – вторила ей Антоновна, указывая на Борщова.

– Ну, вот и познакомились, – засмеялся Муж. Он крепко пожал руку Борщову и представился: – Александр-р.

– Сергей, – выдохнул Борщов, поразившись глухоте своего голоса. Он уже знал, конечно, имя Татьяниного мужа. Из писем.

Интересно, заметила Антоновна что-нибудь? И знала ли раньше? Если и заметила, то виду не подала.

Он что-то говорил. Татьяна то приближалась, даже коснулась губами его щеки, то где-то терялась…

Только пару минут спустя, закрывшись в ванной, Борщов очухался, разглядывая в зеркало свои ошалелые глаза.

Одышка, которая началась еще на лестнице, кажется, усилилась. В груди как-то нехорошо бухало. Надо было перевести дух – не мальчик, все же… Борщов затушил и выбросил сигарету, присел на краешек ванны и включил посильнее воду.